какой пропорціи? — Чтобы рѣшить это, надобно удовольствіе и разумность разсмотрѣть отдѣльно, — первое и послѣднюю подъ своимъ родомъ: тогда видно будетъ, какое мѣсто и значеніе, по достоинству своихъ родовъ, должны занимать они въ жизненной нашей смѣси. Нѣтъ сомнѣнія, продолжаетъ Сократъ, что удовольствіе и скорбь надобно отнесть къ безпредѣльному; потому что эти чувствованія не имѣютъ ни формы ни предѣла, — ничѣмъ не ограничиваются. Но разумность, знаніе, умъ слѣдуетъ, кажется, почитать чѣмъ-то превосходнѣе удовольствій; потому что умъ есть правитель неба и земли, если только мы правильно мыслимъ, что міръ управляется не произволомъ случая, а умомъ и мудростію. Когда же такъ, то понятно, что̀ должно думать и объ умѣ человѣческомъ. Душа наша, безъ сомнѣнія, какъ бы вылилась или почерпнута изъ ума всемірнаго, хотя тѣ роды безпредѣльнаго, предѣльнаго, смѣшаннаго и причины далеко превосходнѣе того, что произведено ими въ мірѣ (pp. 27 C — 30 C). Но разумность не можетъ быть безъ души; слѣдовательно, по силѣ причины и дѣйствія, въ Зевсовой природѣ есть царская душа, а въ другихъ — другое прекрасное. Отсюда же, очевидно, слѣдуетъ, что умъ и разумность близки къ роду причины (p. 30 D. E). И такъ, мы нашли, заключаетъ Сократъ, о чемъ спрашивалось: теперь видно, къ какому роду относится разумность, и къ какому — удовольствіе (p. 31 A. B). Что разумность относится къ роду причины, или что человѣческій умъ есть искра Божества, — это положеніе Ксенофонтъ приписывалъ прямо Сократу (Memor. I, 4, 8): но еще прежде Сократа защищали его Гераклитъ и Пиѳагоръ. Послѣдній, по свидѣтельству Діогена Лаэрція (VIII, 28), училъ такъ: εἶναι τὴν ψυχὴν ἀπόσπασμα αἰθέρος (т. е. міровой души), — ἀθάνατον τε εἶναι αὐτὴν, ἐπειδήπερ καὶ τὸ ἀφ᾽ οὗ ἀπέσπασται ἀθάνατόν ἐστιν. Почти то же говорилъ и Гераклитъ (см. Sext. Emp. Adv. math. VII, 124 sqq.).
Признавъ, что разумность содержится въ родѣ причины,
какой пропорции? — Чтобы решить это, надобно удовольствие и разумность рассмотреть отдельно, — первое и последнюю под своим родом: тогда видно будет, какое место и значение, по достоинству своих родов, должны занимать они в жизненной нашей смеси. Нет сомнения, продолжает Сократ, что удовольствие и скорбь надобно отнесть к беспредельному; потому что эти чувствования не имеют ни формы ни предела, — ничем не ограничиваются. Но разумность, знание, ум следует, кажется, почитать чем-то превосходнее удовольствий; потому что ум есть правитель неба и земли, если только мы правильно мыслим, что мир управляется не произволом случая, а умом и мудростию. Когда же так, то понятно, что̀ должно думать и об уме человеческом. Душа наша, без сомнения, как бы вылилась или почерпнута из ума всемирного, хотя те роды беспредельного, предельного, смешанного и причины далеко превосходнее того, что произведено ими в мире (pp. 27 C — 30 C). Но разумность не может быть без души; следовательно, по силе причины и действия, в Зевсовой природе есть царская душа, а в других — другое прекрасное. Отсюда же, очевидно, следует, что ум и разумность близки к роду причины (p. 30 D. E). Итак, мы нашли, заключает Сократ, о чём спрашивалось: теперь видно, к какому роду относится разумность, и к какому — удовольствие (p. 31 A. B). Что разумность относится к роду причины, или что человеческий ум есть искра Божества, — это положение Ксенофонт приписывал прямо Сократу (Memor. I, 4, 8): но еще прежде Сократа защищали его Гераклит и Пифагор. Последний, по свидетельству Диогена Лаэрция (VIII, 28), учил так: εἶναι τὴν ψυχὴν ἀπόσπασμα αἰθέρος (т. е. мировой души), — ἀθάνατον τε εἶναι αὐτὴν, ἐπειδήπερ καὶ τὸ ἀφ᾽ οὗ ἀπέσπασται ἀθάνατόν ἐστιν. Почти то же говорил и Гераклит (см. Sext. Emp. Adv. math. VII, 124 sqq.).
Признав, что разумность содержится в роде причины,
