бенности душъ, чтобы правильно примѣнять къ нимъ свою рѣчь. Тогда только онъ можетъ судить о различныхъ родахъ краснорѣчія и о томъ, который изъ нихъ въ томъ или другомъ случаѣ будетъ имѣть на душу надлежащее дѣйствіе. Напротивъ, съ помощію одного искуства, ораторы идутъ повидимому не къ истинѣ, а къ правдоподобію, и бываютъ весьма довольны, если убѣждаютъ другихъ въ томъ, чего хотятъ сами. Но къ правдоподобному можно ли безбоязненно стремиться тому, кто напередъ не знаетъ справедливаго или истиннаго? Итакъ краснорѣчіе должно основываться на философіи и никакъ не смѣть позволять себѣ такихъ рѣчей, которыя не нравятся безсмертнымъ богамъ. Все это относится однакожъ только къ произношенію рѣчи живымъ голосомъ; что же касается до искуства писать ихъ, то оно полезно лишь для припоминанія въ старости тѣхъ мыслей, которыя занимали нашу молодость. Въ отношеніи же къ изслѣдованію предмета, это искуство приноситъ болѣе вреда, чѣмъ пользы; потому что ослабляетъ энергію ума и питаетъ въ немъ безпечность. Притомъ писанная рѣчь — все равно, что картина. Она изображаетъ предметы и представляетъ ихъ какбы живыми; а спроси ее объ основаніяхъ ея положеній, — будетъ отвѣчать все одно и то же, ничего не объясняя. Сказавъ это, Сократъ заключаетъ свою бесѣду молитвеннымъ обращеніемъ къ Пану и другимъ мѣстнымъ богамъ.
Смотря на такое содержаніе Федра и особенно обращая вниманіе на поэтическій характеръ его въ рѣчахъ о любви и о природѣ души, многіе критики почитали его раннимъ, какбы еще юношескимъ произведеніемъ Платонова ума. Но эти основанія, по моему, недостаточны для выведенія подобнаго заключенія; ибо раскрытіе того же предмета служитъ содержаніемъ и нѣсколькихъ иныхъ діалоговъ Платона, которыя относятся безспорно къ позднѣйшимъ его сочиненіямъ. Что же касается до поэтическаго тона рѣчи, то его требовалъ самый предметъ, ра-
бенности душ, чтобы правильно применять к ним свою речь. Тогда только он может судить о различных родах красноречия и о том, который из них в том или другом случае будет иметь на душу надлежащее действие. Напротив, с помощию одного искусства, ораторы идут по-видимому не к истине, а к правдоподобию, и бывают весьма довольны, если убеждают других в том, чего хотят сами. Но к правдоподобному можно ли безбоязненно стремиться тому, кто наперед не знает справедливого или истинного? Итак красноречие должно основываться на философии и никак не сметь позволять себе таких речей, которые не нравятся бессмертным богам. Всё это относится однакож только к произношению речи живым голосом; что же касается до искусства писать их, то оно полезно лишь для припоминания в старости тех мыслей, которые занимали нашу молодость. В отношении же к исследованию предмета, это искусство приносит более вреда, чем пользы; потому что ослабляет энергию ума и питает в нём беспечность. Притом писанная речь — всё равно, что картина. Она изображает предметы и представляет их как бы живыми; а спроси ее об основаниях её положений, — будет отвечать всё одно и то же, ничего не объясняя. Сказав это, Сократ заключает свою беседу молитвенным обращением к Пану и другим местным богам.
Смотря на такое содержание Федра и особенно обращая внимание на поэтический характер его в речах о любви и о природе души, многие критики почитали его ранним, как бы еще юношеским произведением Платонова ума. Но эти основания, по-моему, недостаточны для выведения подобного заключения; ибо раскрытие того же предмета служит содержанием и нескольких иных диалогов Платона, которые относятся бесспорно к позднейшим его сочинениям. Что же касается до поэтического тона речи, то его требовал самый предмет, ра-
