ви чувственной отъ духовной. Зевсъ разрѣзываетъ андрогина въ отношеніи къ поламъ: слѣдовательно стремленіе, человѣка найти свою половину, по значенію миѳа, должно быть только половое; а стремленіемъ половымъ обнаруживается одна любовь чувственная. Поэтому приписываемая Аристофану форма миѳическаго представленія есть не общая, а частная, — не философская, а поэтическая. Притомъ исканіе другой — половой половины, какъ половой, можетъ производиться не для иной цѣли, какъ для дѣторожденія; а отсюда Аристофанъ долженъ былъ прямо заключить, что стремленіе педерастическое противуестественно. Между тѣмъ, онъ въ этомъ случаѣ явно отступаетъ отъ своего миѳа и на педерастію смотритъ не какъ на дѣло противуестественное, а только какъ на случайное. Такимъ образомъ въ рѣчи Аристофана двоякій Эросъ Павзанія и Эриксимаха совершенно устраненъ, и высшая цѣль любви — сочетаніе душъ, является противорѣчіемъ — цѣлію, съ ея стремленіями несовмѣстимою и неимѣющею никакого значенія. Стало-быть, Эросъ совершенно теряетъ право на имя примирителя временныхъ дѣйствій съ вѣчными требованіями (189 A — 193 D).
Во всѣхъ произнесенныхъ доселѣ рѣчахъ, кромѣ внутреннихъ, или матеріальныхъ недостатковъ, свойственныхъ частному направленію каждой изъ нихъ, нетрудно было замѣтить одинъ общій, формальный недостатокъ ясности. Федръ хорошо было установилъ взглядъ на предметъ, вознамѣрившись разсмотрѣть сперва существо Эроса, а потомъ дѣла его; но не выполнилъ своего обѣщанія и вдался въ сенсуализмъ. Хорошо сдѣлалъ и Павзаній, что замѣтилъ различіе между Эросомъ чувственнымъ и нравственнымъ; но, невѣрно понявъ нравственную любовь, опредѣлилъ ее примѣнительно къ взгляду своего общества, и явился эмпиристомъ. Правъ и Эриксимахъ, что двухъ Эросовъ видѣлъ не въ человѣческой только жизни, а во всей природѣ; но видя его вездѣ, онъ не показалъ его существа, способовъ отношенія его къ природѣ, самостоятельной его дѣятельности,
ви чувственной от духовной. Зевс разрезывает андрогина в отношении к полам: следовательно стремление, человека найти свою половину, по значению мифа, должно быть только половое; а стремлением половым обнаруживается одна любовь чувственная. Поэтому приписываемая Аристофану форма мифического представления есть не общая, а частная, — не философская, а поэтическая. Притом искание другой — половой половины, как половой, может производиться не для иной цели, как для деторождения; а отсюда Аристофан должен был прямо заключить, что стремление педерастическое противуестественно. Между тем, он в этом случае явно отступает от своего мифа и на педерастью смотрит не как на дело противуестественное, а только как на случайное. Таким образом в речи Аристофана двоякий Эрос Павзания и Эриксимаха совершенно устранен, и высшая цель любви — сочетание душ, является противоречием — целью, с её стремлениями несовместимою и неимеющею никакого значения. Стало быть, Эрос совершенно теряет право на имя примирителя временных действий с вечными требованиями (189 A — 193 D).
Во всех произнесенных доселе речах, кроме внутренних, или материальных недостатков, свойственных частному направлению каждой из них, нетрудно было заметить один общий, формальный недостаток ясности. Федр хорошо было установил взгляд на предмет, вознамерившись рассмотреть сперва существо Эроса, а потом дела его; но не выполнил своего обещания и вдался в сенсуализм. Хорошо сделал и Павзаний, что заметил различие между Эросом чувственным и нравственным; но, неверно поняв нравственную любовь, определил ее применительно к взгляду своего общества, и явился эмпиристом. Прав и Эриксимах, что двух Эросов видел не в человеческой только жизни, а во всей природе; но видя его везде, он не показал его существа, способов отношения его к природе, самостоятельной его деятельности,
