стоящемъ случаѣ, вступаетъ на поприще эротическаго оратора со всѣми пріемами тогдашней софистики. Основавшись на словахъ Омира и Исіода, онъ полагаетъ, что Эросъ есть божество самое древнее, и доказываетъ многими историческими фактами, что его-то силою ду̀ши людей возбуждались ко всякой добродѣтели. Такимъ двустороннимъ взглядомъ на предметъ вызвался онъ обнять какъ самое существо Эроса, такъ и его дѣйствія. Но здѣсь тотчасъ открывается софистическая вертлявость Федра. Предположивъ говорить о существѣ предмета, онъ, вмѣсто того, разсуждаетъ о его древности, какъ будто послѣдняя въ самомъ дѣлѣ можетъ быть чертою его сущности. Притомъ, взявъ за основаніе миѳическое представленіе старинныхъ космогоній, въ которыхъ Эросъ принимается только въ смыслѣ раждательной и все связующей силы природы, Федръ, повидимому, хочетъ развить отсюда и нравственныя явленія любви: но для вывода и опредѣленія этихъ явленій миѳическая древность не даетъ оратору никакихъ посылокъ, и онъ, сколько ни говоритъ объ Эросѣ, никакъ не можетъ выдти изъ заколдованнаго круга грубой чувственности. Что́, однакожъ, и какимъ образомъ говоритъ онъ? Рѣчь, влагаемая Платономъ въ уста Федра, составлена такъ искусно и характеристично, что читатель ея живо представляетъ себѣ отсутствіе всякаго логическаго такта въ головѣ оратора и всякаго нравственнаго чувства въ его сердцѣ. Вся формальная сторона этой рѣчи состоитъ изъ софизмовъ и паралогизмовъ, а все содержаніе ея, съ начала до конца, мелочно, пошло и парадоксально. Чтобы не разсматривать ея съ той и другой стороны до подробностей, прочитаемъ первыя строки: «будучи самымъ древнимъ, Эросъ есть виновникъ для насъ величайшихъ благъ; ибо я не могу сказать, что̀ было бы бо́льшимъ благомъ для перваго юнаго возраста, какъ не добрый любитель, а для любителя, — какъ не любимое дитя». Какая это колкая насмѣшка надъ логикою Федра, поставляющаго связь лицъ, — любящаго и любимаго, въ зависимость отъ древности Эроса! Столь же не-
стоящем случае, вступает на поприще эротического оратора со всеми приемами тогдашней софистики. Основавшись на словах Омира и Исиода, он полагает, что Эрос есть божество самое древнее, и доказывает многими историческими фактами, что его-то силою ду̀ши людей возбуждались ко всякой добродетели. Таким двусторонним взглядом на предмет вызвался он обнять как самое существо Эроса, так и его действия. Но здесь тотчас открывается софистическая вертлявость Федра. Предположив говорить о существе предмета, он, вместо того, рассуждает о его древности, как будто последняя в самом деле может быть чертою его сущности. Притом, взяв за основание мифическое представление старинных космогоний, в которых Эрос принимается только в смысле рождательной и всё связующей силы природы, Федр, по-видимому, хочет развить отсюда и нравственные явления любви: но для вывода и определения этих явлений мифическая древность не дает оратору никаких посылок, и он, сколько ни говорит об Эросе, никак не может выйти из заколдованного круга грубой чувственности. Что́, однакож, и каким образом говорит он? Речь, влагаемая Платоном в уста Федра, составлена так искусно и характеристично, что читатель её живо представляет себе отсутствие всякого логического такта в голове оратора и всякого нравственного чувства в его сердце. Вся формальная сторона этой речи состоит из софизмов и паралогизмов, а всё содержание её, с начала до конца, мелочно, пошло и парадоксально. Чтобы не рассматривать её с той и другой стороны до подробностей, прочитаем первые строки: «будучи самым древним, Эрос есть виновник для нас величайших благ; ибо я не могу сказать, что̀ было бы бо́льшим благом для первого юнаго возраста, как не добрый любитель, а для любителя, — как не любимое дитя». Какая это колкая насмешка над логикою Федра, поставляющего связь лиц, — любящего и любимого, в зависимость от древности Эроса! Столь же не-
