ромъ, который возвелъ любовь къ значенію чистой идеи, является Сократъ. Смотря на эту сторону Платонова Симпосіона, мы не можемъ не видѣть ближайшаго сходства его съ Платоновымъ діалогомъ, носящимъ имя того самаго Федра, который въ Симпосіонѣ называется отцомъ рѣчей и котораго рѣчью начинается рядъ другихъ импровизацій. Въ Платоновомъ Федрѣ онъ изображается, какъ неотступный слушатель Лизіаса, открывающій бесѣду съ Сократомъ чтеніемъ эротической Лизіасовой рѣчи, и возбуждающій Сократа къ созерцанію небеснаго происхожденія любви. Федръ, какъ тамъ, такъ и здѣсь, является безотчетнымъ почитателемъ софистическаго ума и отличается грубыми, чувственными понятіями объ Эросѣ: напротивъ Сократъ, какъ тамъ, такъ и здѣсь, разсматриваетъ любовь съ точки зрѣнія нравственно-религіозной и понятіе о ней возводитъ до чистоты идеальной. Необыкновенное искуство, съ какимъ Платонъ изложилъ свой Симпосіонъ, усматривается и въ томъ, что этотъ діалогъ, состоящій изъ нѣсколькихъ рѣчей на извѣстную тему, при всей разнохарактерности ихъ, составляетъ одно органическое цѣлое. Аполлодоръ не берется пересказать своимъ друзьямъ все, что говорено было у Агатона; потому что многаго не могъ, говоритъ, вспомнить и самъ Аристодемъ. Разсказчикъ обѣщаетъ передать только тѣ рѣчи собесѣдниковъ, которыя были особенно замѣчательны, и по поводу ихъ замѣчательности, изъ отдѣльныхъ похвалъ Эросу составляютъ одно, систематически развитое ученіе о любви, — одну, такъ сказать, эпопею Эроса. Причемъ замѣчательно, что собесѣдники въ томъ самомъ порядкѣ и сидятъ за столомъ, въ какомъ должны были идти одна за другою рѣчи ихъ, чтобы цѣлое раскрывалось постепенно и связно, безъ перерывовъ и повтореній, такъ что даже и икота Аристофана, помѣшавшая ему говорить рѣчь въ свою очередь, случилась не просто, а по требованію систематическаго развитія предмета. Съ перваго взгляда страннымъ можетъ казаться только то, почему вслѣдъ за Сократомъ, тогда какъ онъ въ своей рѣчи
ром, который возвел любовь к значению чистой идеи, является Сократ. Смотря на эту сторону Платонова Симпосиона, мы не можем не видеть ближайшего сходства его с Платоновым диалогом, носящим имя того самого Федра, который в Симпосионе называется отцом речей и которого речью начинается ряд других импровизаций. В Платоновом Федре он изображается, как неотступный слушатель Лизиаса, открывающий беседу с Сократом чтением эротической Лизиасовой речи, и возбуждающий Сократа к созерцанию небесного происхождения любви. Федр, как там, так и здесь, является безотчетным почитателем софистического ума и отличается грубыми, чувственными понятиями об Эросе: напротив Сократ, как там, так и здесь, рассматривает любовь с точки зрения нравственно-религиозной и понятие о ней возводит до чистоты идеальной. Необыкновенное искусство, с каким Платон изложил свой Симпосион, усматривается и в том, что этот диалог, состоящий из нескольких речей на известную тему, при всей разнохарактерности их, составляет одно органическое целое. Аполлодор не берется пересказать своим друзьям всё, что говорено было у Агатона; потому что многого не мог, говорит, вспомнить и сам Аристодем. Рассказчик обещает передать только те речи собеседников, которые были особенно замечательны, и по поводу их замечательности, из отдельных похвал Эросу составляют одно, систематически развитое учение о любви, — одну, так сказать, эпопею Эроса. Причем замечательно, что собеседники в том самом порядке и сидят за столом, в каком должны были идти одна за другою речи их, чтобы целое раскрывалось постепенно и связно, без перерывов и повторений, так что даже и икота Аристофана, помешавшая ему говорить речь в свою очередь, случилась не просто, а по требованию систематического развития предмета. С первого взгляда странным может казаться только то, почему вслед за Сократом, тогда как он в своей речи
