и Законахъ упоминается о немъ, какъ о сочиненіи просто политическомъ. Объяснимъ это самымъ дѣломъ.
Если мы согласимся, что коренною мыслію Платона, при изложеніи Политики, было изобразить совершенную добродѣтель въ ея бытіи и явленіяхъ; то не трудно понять, что̀ расположило его въ одномъ и томъ же сочиненіи представить образъ наилучшаго человѣка и наилучшаго государства. Намѣреваясь нарисовать, такъ сказать, картину человѣческой природы въ полномъ ея развитіи, онъ не могъ не видѣть, что одна сторона ея — иѳическая, скрывается въ душѣ недѣлимаго, а другая — политическая, въ общественной жизни людей. Эти двѣ ея стороны — то же самое, что предметъ въ себѣ и предметъ въ явленіи. Тутъ внутреннее и внѣшнее въ человѣческомъ существѣ, подъ перомъ Платона, должны были сдѣлаться душею и тѣломъ его діалога, и діалогъ его сталъ зеркаломъ человѣческой природы, отразившимъ въ себѣ ту и другую ея сторону. Да и могло ли быть иначе? Въ чемъ добродѣтель нашла бы свойственное себѣ выраженіе, какъ не въ доброй дѣятельности? Гдѣ возможенъ предметъ доброй дѣятельности, какъ не въ нравственныхъ отношеніяхъ человѣка? Чѣмъ устанавливаются и осуществляются нравственныя отношенія человѣка, какъ не гражданскою организаціею правъ и обязанностей? Посему-то на цѣлое государство Платонъ смотрѣлъ не иначе, какъ на одно нравственное недѣлимое, какъ на добродѣтель одного лица, раскрывшуюся во множествѣ недѣлимыхъ и получившую осязательный свой обликъ въ многоразличныхъ рефлексіяхъ; и это-то иѳико-политическое лицо изобразилъ онъ въ разсматриваемомъ нами сочиненіи.
Но при этомъ, можетъ быть, скажетъ кто-нибудь: почему внѣшнее выраженіе добродѣтели Платонъ видѣлъ именно въ государствѣ, а не въ обществѣ, обнимающемъ весь родъ человѣческій? Вѣдь такимъ образомъ, кажется, можно было бы ему полнѣе и совершеннѣе выразить образъ человѣческой природы. Очевидно, что этимъ вопросомъ
и Законах упоминается о нём, как о сочинении просто политическом. Объясним это самым делом.
Если мы согласимся, что коренною мыслью Платона, при изложении Политики, было изобразить совершенную добродетель в её бытии и явлениях; то не трудно понять, что̀ расположило его в одном и том же сочинении представить образ наилучшего человека и наилучшего государства. Намереваясь нарисовать, так сказать, картину человеческой природы в полном её развитии, он не мог не видеть, что одна сторона её — ифическая, скрывается в душе неделимого, а другая — политическая, в общественной жизни людей. Эти две её стороны — то же самое, что предмет в себе и предмет в явлении. Тут внутреннее и внешнее в человеческом существе, под пером Платона, должны были сделаться душею и телом его диалога, и диалог его стал зеркалом человеческой природы, отразившим в себе ту и другую её сторону. Да и могло ли быть иначе? В чём добродетель нашла бы свойственное себе выражение, как не в доброй деятельности? Где возможен предмет доброй деятельности, как не в нравственных отношениях человека? Чем устанавливаются и осуществляются нравственные отношения человека, как не гражданскою организациею прав и обязанностей? Посему-то на целое государство Платон смотрел не иначе, как на одно нравственное неделимое, как на добродетель одного лица, раскрывшуюся во множестве неделимых и получившую осязательный свой облик в многоразличных рефлексиях; и это-то ифико-политическое лицо изобразил он в рассматриваемом нами сочинении.
Но при этом, может быть, скажет кто-нибудь: почему внешнее выражение добродетели Платон видел именно в государстве, а не в обществе, обнимающем весь род человеческий? Ведь таким образом, кажется, можно было бы ему полнее и совершеннее выразить образ человеческой природы. Очевидно, что этим вопросом
