то, чему ты уподобляешь его, примолвилъ онъ. Вѣдь на попечителей въ своемъ городѣ мы дѣйствительно смотрѣли какъ на собакъ, послушныхъ пастухамъ города — правителямъ. — Ты хорошо понимаешь, что̀ хочется мнѣ выразить, E. примолвилъ я; но кромѣ этого, вникни въ слѣдующее. — Во что такое? — Въ то, что касательно гнѣвливости намъ представляется нѣчто противное прежнему: тогда мы почитали ее чѣмъ-то пожелательнымъ; а теперь говоримъ далеко не то, — теперь, при междоусобіи души, она гораздо скорѣе принимаетъ оружіе за разумность. — Безъ сомнѣнія, сказалъ онъ. — Такъ гнѣвливость есть ли видъ, неотличный[1] отъ этого — отъ разумности, чтобы въ душѣ имѣлось не три, а два вида — разумность и пожелательность? Или, какъ городъ составленъ изъ трехъ родовъ — промышленнаго, вспомогательнаго и 441. совѣтовательнаго, такъ и въ душѣ эта гнѣвливость есть третіе, служащее къ охраненію того, что разумно по природѣ, если только она не испорчена дурнымъ воспитаніемъ? — Необходимо третіе, сказалъ онъ. — Да, примолвилъ я, покажись лишь она чѣмъ-то отличнымъ отъ разумности, какъ показалась отличною отъ пожелательности. — Но показаться ей нетрудно, замѣтилъ онъ; вѣдь это-то можно видѣть и въ дѣтяхъ: они тотчасъ исполняются гнѣвомъ, между тѣмъ какъ иныя изъ нихъ никогда не получаютъ смысла, а многія — уже B. поздно. — Клянусь Зевсомъ, ты хорошо сказалъ. Что слова твои справедливы, можно видѣть и въ животныхъ. Да сверхъ того, объ этомъ же свидѣтельствуетъ и приведенный нами гдѣ-то выше стихъ Омира[2]:
|
Онъ въ грудь ударилъ себя и съ словомъ къ душѣ обратился. |
Вѣдь здѣсь-то Омиръ ясно уже изобразилъ, какъ однимъ — разумностію, которая расчитываетъ лучшее и худшее, C. укоряется другое начало — неразумная гнѣвливость. — Очень ясно, сказалъ онъ; ты правду говоришь.
- ↑ Почти нельзя сомнѣваться, что здѣсь, вмѣсто ἆρα οῦν ἕτερον, надобно читать: ἆρα οὐχ ἕτερον.
- ↑ Homer. Odyss. III, 4.
то, чему ты уподобляешь его, примолвил он. Ведь на попечителей в своем городе мы действительно смотрели как на собак, послушных пастухам города — правителям. — Ты хорошо понимаешь, что̀ хочется мне выразить, E. примолвил я; но кроме этого, вникни в следующее. — Во что такое? — В то, что касательно гневливости нам представляется нечто противное прежнему: тогда мы почитали ее чем-то пожелательным; а теперь говорим далеко не то, — теперь, при междоусобии души, она гораздо скорее принимает оружие за разумность. — Без сомнения, сказал он. — Так гневливость есть ли вид, неотличный[1] от этого — от разумности, чтобы в душе имелось не три, а два вида — разумность и пожелательность? Или, как город составлен из трех родов — промышленного, вспомогательного и 441. советовательного, так и в душе эта гневливость есть третие, служащее к охранению того, что разумно по природе, если только она не испорчена дурным воспитанием? — Необходимо третие, сказал он. — Да, примолвил я, покажись лишь она чем-то отличным от разумности, как показалась отличною от пожелательности. — Но показаться ей нетрудно, заметил он; ведь это-то можно видеть и в детях: они тотчас исполняются гневом, между тем как иные из них никогда не получают смысла, а многие — уже B. поздно. — Клянусь Зевсом, ты хорошо сказал. Что слова твои справедливы, можно видеть и в животных. Да сверх того, об этом же свидетельствует и приведенный нами где-то выше стих Омира[2]:
|
Он в грудь ударил себя и с словом к душе обратился. |
Ведь здесь-то Омир ясно уже изобразил, как одним — разумностью, которая рассчитывает лучшее и худшее, C. укоряется другое начало — неразумная гневливость. — Очень ясно, сказал он; ты правду говоришь.
————————————
