свое злонравіе, то-есть, однихъ оштрафовали, другихъ оскорбили, иныхъ изгнали, и риторика имъ въ этомъ случаѣ нисколько не помогла. Да и странно слышать, когда говорятъ, что риторы, или народные вожди то или другое несправедливо потерпѣли отъ народа. Съ чего бы взялъ народъ сдѣлать имъ зло, еслибы они въ самомъ дѣлѣ старались учитъ его добру? Вѣдь это то же, что̀ жалобы софистовъ, которые, принявъ на себя званіе учителей добродѣтели и потомъ жалуясь, что ихъ ученики поступаютъ съ ними не добродѣтельно, этимъ самымъ доказываютъ, что наука ихъ безплодна. Впрочемъ софисты и вообще сродны съ риторами и даже имѣютъ преимущество предъ послѣдними, какъ законодательство преимуществуетъ предъ законовѣденіемъ и гимнастика предъ медициною. Итакъ теперь скажи мнѣ, Калликлъ, продолжаетъ Сократъ, къ чему ты приглашаешь меня: къ службѣ ли, въ которой надобно бороться съ Аѳинянами, чтобы сдѣлать ихъ лучшими, или къ прислуживанію, которое состоитъ въ ласкательствѣ? — По моему убѣжденію, я долженъ служить. Служба, соединенная съ борьбою, конечно можетъ подвергнуть меня великимъ опасностямъ: но тотъ, кто будетъ обвинять меня предъ судомъ, окажется человѣкомъ злымъ; потому что добрый не захочетъ доносить на невиннаго. Нѣтъ также ничего удивительнаго, что мнѣ, по опредѣленію суда, придется и умереть; потому что въ судѣ я не въ состояніи буду указать на какія-нибудь доставленныя мною Аѳинянамъ удовольствія, которыя они привыкли почитать благодѣяніями и пользами. А между тѣмъ мнѣ скажутъ, что я порчу, какъ юношей — недоумѣніями, такъ и мужей — высказываніемъ горькаго слова; и я, сознавая справедливость этихъ словъ и не умѣя внушить моимъ согражданамъ, что все это было для ихъ пользы долженъ буду молчать и терпѣть, что̀ ни случится, Тогда я не укроюсь подъ покровительство льстивой риторики, чтобы она помогла мнѣ: за то моею помощію будетъ моя правда предъ людьми и богами, и съ нею я перенесу смерть равнодушно, ибо вѣрю, что по
свое злонравие, то есть, одних оштрафовали, других оскорбили, иных изгнали, и риторика им в этом случае нисколько не помогла. Да и странно слышать, когда говорят, что риторы, или народные вожди то или другое несправедливо потерпели от народа. С чего бы взял народ сделать им зло, если бы они в самом деле старались учит его добру? Ведь это то же, что̀ жалобы софистов, которые, приняв на себя звание учителей добродетели и потом жалуясь, что их ученики поступают с ними не добродетельно, этим самым доказывают, что наука их бесплодна. Впрочем софисты и вообще сродны с риторами и даже имеют преимущество пред последними, как законодательство преимуществует пред законоведением и гимнастика пред медициною. Итак теперь скажи мне, Калликл, продолжает Сократ, к чему ты приглашаешь меня: к службе ли, в которой надобно бороться с Афинянами, чтобы сделать их лучшими, или к прислуживанию, которое состоит в ласкательстве? — По моему убеждению, я должен служить. Служба, соединенная с борьбою, конечно может подвергнуть меня великим опасностям: но тот, кто будет обвинять меня пред судом, окажется человеком злым; потому что добрый не захочет доносить на невинного. Нет также ничего удивительного, что мне, по определению суда, придется и умереть; потому что в суде я не в состоянии буду указать на какие-нибудь доставленные мною Афинянам удовольствия, которые они привыкли почитать благодеяниями и пользами. А между тем мне скажут, что я порчу, как юношей — недоумениями, так и мужей — высказыванием горького слова; и я, сознавая справедливость этих слов и не умея внушить моим согражданам, что всё это было для их пользы должен буду молчать и терпеть, что̀ ни случится, Тогда я не укроюсь под покровительство льстивой риторики, чтобы она помогла мне: за то моею помощию будет моя правда пред людьми и богами, и с нею я перенесу смерть равнодушно, ибо верю, что по
