прим., ариѳметика, геометрія, астрономія и проч. О какихъ же рѣчахъ учитъ риторика? — Этотъ вопросъ побуждаетъ Горгіаса еще тѣснѣе ограничить предметъ риторики, и онъ отвѣчаетъ, что риторика имѣетъ въ виду рѣчи, касающіяся великихъ и важнѣйшихъ дѣлъ человѣческихъ. — Великія и важнѣйшія дѣла! Но вѣдь и это понятіе весьма неопредѣленно, замѣчаетъ Сократъ. Всякому человѣку собственное его занятіе кажется важнѣе всѣхъ и, по его мнѣнію, составляетъ величайшее благо человѣчества. О которыхъ же важнѣйшихъ и величайшихъ дѣлахъ учитъ говорить рѣчи риторика, и которыя изъ нихъ почитаетъ величайшимъ благомъ? На этотъ вопросъ отвѣчая прямымъ ограниченіемъ, софистъ желалъ бы сказать, что дѣло риторики — говорить рѣчи о такихъ вещахъ, которыя важны и велики, по собственному мнѣнію оратора, такъ какъ бы собственное его мнѣніе было величайшимъ добромъ, но онъ ту же самую мысль высказалъ нѣсколько мягче и прикровеннѣе: моя наука, говоритъ, посредствомъ рѣчей, умѣетъ убѣждать судей и народъ въ томъ, что̀ мнѣ нравится, и такимъ образомъ господствуетъ надъ общественнымъ мнѣніемъ. Явно, что послѣднимъ своимъ отвѣтомъ Горгіасъ открылъ уже нравственно-слабую сторону софистической риторики, и Сократу теперь нетрудно было бы показать, сколь гибельно должно быть ея вліяніе на общество; однакожъ онъ не хочетъ предупреждать слѣдствій и незамѣтно заставляетъ софиста уклониться подъ защиту такой мысли, которая въ своемъ развитіи должна противорѣчить эгоистической его цѣли. Если риторика, говоритъ онъ, направляется къ убѣжденію судей и народа въ мнѣніи оратора, то она не отличается ни отъ какой другой науки; потому-что всякая изъ нихъ убѣждаетъ судей и народъ именно въ томъ, чему учитъ. Послѣ сего какою еще чертою оставалось Горгіасу охарактеризовать риторику? Онъ поставляется въ необходимость отступить къ послѣдней опорѣ всѣхъ политическихъ рѣчей — справедливости и несправедливости, и полагаетъ, что его наука убѣждаетъ относительно дѣлъ
прим., арифметика, геометрия, астрономия и проч. О каких же речах учит риторика? — Этот вопрос побуждает Горгиаса еще теснее ограничить предмет риторики, и он отвечает, что риторика имеет в виду речи, касающиеся великих и важнейших дел человеческих. — Великие и важнейшие дела! Но ведь и это понятие весьма неопределенно, замечает Сократ. Всякому человеку собственное его занятие кажется важнее всех и, по его мнению, составляет величайшее благо человечества. О которых же важнейших и величайших делах учит говорить речи риторика, и которые из них почитает величайшим благом? На этот вопрос отвечая прямым ограничением, софист желал бы сказать, что дело риторики — говорить речи о таких вещах, которые важны и велики, по собственному мнению оратора, так как бы собственное его мнение было величайшим добром, но он ту же самую мысль высказал несколько мягче и прикровеннее: моя наука, говорит, посредством речей, умеет убеждать судей и народ в том, что̀ мне нравится, и таким образом господствует над общественным мнением. Явно, что последним своим ответом Горгиас открыл уже нравственно-слабую сторону софистической риторики, и Сократу теперь нетрудно было бы показать, сколь гибельно должно быть её влияние на общество; однакож он не хочет предупреждать следствий и незаметно заставляет софиста уклониться под защиту такой мысли, которая в своем развитии должна противоречить эгоистической его цели. Если риторика, говорит он, направляется к убеждению судей и народа в мнении оратора, то она не отличается ни от какой другой науки; потому что всякая из них убеждает судей и народ именно в том, чему учит. После сего какою еще чертою оставалось Горгиасу охарактеризовать риторику? Он поставляется в необходимость отступить к последней опоре всех политических речей — справедливости и несправедливости, и полагает, что его наука убеждает относительно дел
