будь иному, учится легче и на всякій предметъ смотритъ яснѣе, поколику кромѣ того, чему учится, видитъ еще знаніе? Равнымъ образомъ въ тѣхъ вещахъ, которымъ учится, не C. лучше ли онъ испытываетъ и другихъ, между тѣмъ какъ, безъ этого условія, испытаніе производится слабѣе и хуже? Не такое-ли что-нибудь, другъ мой, доставляетъ намъ разсудительность, тогда какъ мы изслѣдываемъ и ищемъ въ ней чего-то больше, нежели сколько она въ себѣ заключаетъ? — Можетъ быть, отвѣчалъ онъ. — Можетъ быть, сказалъ я; а можетъ быть, мы и не нашли ничего полезнаго. Я замѣчаю, что разсудительность у меня — нѣчто странное, какъ скоро она такова. D. Разсмотримъ, если угодно. Положимъ, что знанію можно знать; не отвергнемъ и прежняго положенія, что разсудительность есть знаніе того, что знаемъ, и того, чего не знаемъ, согласимся съ этимъ: но допустивъ все это, изслѣдуемъ обстоятельнѣе, принесетъ ли намъ такая разсудительность какую-нибудь пользу. Сказавъ недавно, что она была бы великимъ благомъ, если бы имѣла какое нибудь значеніе, если бы то-есть управляла и дѣлами и домомъ и городомъ, мы вѣдь, кажется, не хорошо сказали, Критіасъ. — Почему? спросилъ онъ. — Потому, E. отвѣчалъ я, что легкомысленно признали великимъ благомъ для людей, если бы каждый изъ насъ дѣлалъ, что знаетъ, и предоставлялъ другимъ знающимъ дѣлать то, чего самъ не знаетъ. — Такъ это нехорошо? — Думаю, не хорошо, отвѣчалъ я. — Ты, Сократъ, говоришь по истинѣ странности. — Клянусь собакою, что и мнѣ тоже кажется. Вѣдь вотъ и недавній взглядъ мой на предметъ представилъ мнѣ его страннымъ, 173. — и я побоялся, какъ бы не ошибиться въ изслѣдованіяхъ. Въ самомъ дѣлѣ, если разсудительность дѣйствительно такова, то вовсе не видно, что могла бы она принесть намъ добраго. — Какъ же это? спросилъ онъ. Скажи, чтобъ и мы знали, что ты говоришь. — Кажется, я брежу; впрочемъ мои представленія необходимо изслѣдовать, a не оставлять безъ вниманія, если ты хоть немного заботишься о себѣ. — Хорошо, Сократъ. — Выслушай же сонъ мой, сказалъ я, изъ роговъ ли высыплется
будь иному, учится легче и на всякий предмет смотрит яснее, поколику кроме того, чему учится, видит еще знание? Равным образом в тех вещах, которым учится, не C. лучше ли он испытывает и других, между тем как, без этого условия, испытание производится слабее и хуже? Не такое ли что-нибудь, друг мой, доставляет нам рассудительность, тогда как мы исследываем и ищем в ней чего-то больше, нежели сколько она в себе заключает? — Может быть, отвечал он. — Может быть, сказал я; а может быть, мы и не нашли ничего полезного. Я замечаю, что рассудительность у меня — нечто странное, как скоро она такова. D. Рассмотрим, если угодно. Положим, что знанию можно знать; не отвергнем и прежнего положения, что рассудительность есть знание того, что знаем, и того, чего не знаем, согласимся с этим: но допустив всё это, исследуем обстоятельнее, принесет ли нам такая рассудительность какую-нибудь пользу. Сказав недавно, что она была бы великим благом, если бы имела какое-нибудь значение, если бы то есть управляла и делами и домом и городом, мы ведь, кажется, не хорошо сказали, Критиас. — Почему? спросил он. — Потому, E. отвечал я, что легкомысленно признали великим благом для людей, если бы каждый из нас делал, что знает, и предоставлял другим знающим делать то, чего сам не знает. — Так это нехорошо? — Думаю, не хорошо, отвечал я. — Ты, Сократ, говоришь поистине странности. — Клянусь собакою, что и мне тоже кажется. Ведь вот и недавний взгляд мой на предмет представил мне его странным, 173. — и я побоялся, как бы не ошибиться в исследованиях. В самом деле, если рассудительность действительно такова, то вовсе не видно, что могла бы она принесть нам доброго. — Как же это? спросил он. Скажи, чтоб и мы знали, что ты говоришь. — Кажется, я брежу; впрочем мои представления необходимо исследовать, a не оставлять без внимания, если ты хоть немного заботишься о себе. — Хорошо, Сократ. — Выслушай же сон мой, сказал я, из рогов ли высыплется
