предъ тѣмъ ли, предъ чѣмъ и трусы? — Нѣтъ, отвѣчалъ онъ. — Значитъ, предъ инымъ чѣмъ-нибудь? — Да, сказалъ онъ. — Можетъ быть трусы отважны предъ тѣмъ, что требуетъ смѣлости, а мужественные предъ тѣмъ, что страшно? — Люди такъ говорятъ, Сократъ. — Правда, примолвилъ D. я; но не о томъ рѣчь: мнѣ нужно знать, предъ чѣмъ отважны мужественные, именно по твоему мнѣнію? предъ тѣмъ ли, что страшно, и что почитаютъ они страшнымъ, или предъ тѣмъ, что нестрашно? — Но это-то, сказалъ онъ, по смыслу недавнихъ твоихъ доказательствъ, невозможно. — И то правда: если же слова мои вѣрны, то никто не захочетъ приближаться къ тому, что почитаетъ страшнымъ, развѣ невѣжество заставитъ кого нибудь быть ниже себя. — Согласился. — Но, всѣ трусы и мужественные отваживаются на то, что требуетъ смѣлости; слѣдовательно, и трусы и мужественные стремятся къ одному. — Нѣтъ, Сократъ, E. совершенно напротивъ: трусы стремятся вовсе не къ тому, къ чему мужественные: напримѣръ, одни хотятъ идти на войну, а другіе не хотятъ. — Но прекрасно ли идти на войну, или постыдно? — Прекрасно, отвѣчалъ онъ. — А прежде мы согласились, что прекрасное есть вмѣстѣ и доброе; ибо всѣ прекрасныя дѣйствія, сказали мы, суть также и добрыя дѣйствія. — Справедливо; я всегда такъ думаю. — Хорошо, 360. примолвилъ я; которые же, по твоему мнѣнію, не хотятъ идти на войну, когда это дѣло прекрасное и доброе? — Трусы, отвѣчалъ онъ. — Но прекрасное и доброе есть вмѣстѣ и пріятное? спросилъ я. — Согласенъ, сказалъ онъ. — Чтожъ, трусы съ сознаніемъ ли не хотятъ того, что находятъ прекраснымъ, добрымъ и пріятнымъ. — Если мы согласимся на это, сказалъ онъ, то поставимъ себя въ противорѣчіе съ прежде допущенными положеніями. — А мужественный? не къ тому ли идетъ онъ, что находитъ прекраснымъ, добрымъ и пріятнымъ. — Необходимо согласиться, отвѣчалъ онъ. — По этому мужественные, боясь чего нибудь, боятся не B. постыднаго страха, и обнаруживаютъ смѣлость не постыдною
пред тем ли, пред чем и трусы? — Нет, отвечал он. — Значит, пред иным чем-нибудь? — Да, сказал он. — Может быть трусы отважны пред тем, что требует смелости, а мужественные пред тем, что страшно? — Люди так говорят, Сократ. — Правда, примолвил D. я; но не о том речь: мне нужно знать, пред чем отважны мужественные, именно по твоему мнению? пред тем ли, что страшно, и что почитают они страшным, или пред тем, что нестрашно? — Но это-то, сказал он, по смыслу недавних твоих доказательств, невозможно. — И то правда: если же слова мои верны, то никто не захочет приближаться к тому, что почитает страшным, разве невежество заставит кого-нибудь быть ниже себя. — Согласился. — Но, все трусы и мужественные отваживаются на то, что требует смелости; следовательно, и трусы и мужественные стремятся к одному. — Нет, Сократ, E. совершенно напротив: трусы стремятся вовсе не к тому, к чему мужественные: например, одни хотят идти на войну, а другие не хотят. — Но прекрасно ли идти на войну, или постыдно? — Прекрасно, отвечал он. — А прежде мы согласились, что прекрасное есть вместе и доброе; ибо все прекрасные действия, сказали мы, суть также и добрые действия. — Справедливо; я всегда так думаю. — Хорошо, 360. примолвил я; которые же, по твоему мнению, не хотят идти на войну, когда это дело прекрасное и доброе? — Трусы, отвечал он. — Но прекрасное и доброе есть вместе и приятное? спросил я. — Согласен, сказал он. — Что ж, трусы с сознанием ли не хотят того, что находят прекрасным, добрым и приятным. — Если мы согласимся на это, сказал он, то поставим себя в противоречие с прежде допущенными положениями. — А мужественный? не к тому ли идет он, что находит прекрасным, добрым и приятным. — Необходимо согласиться, отвечал он. — Поэтому мужественные, боясь чего-нибудь, боятся не B. постыдного страха, и обнаруживают смелость не постыдною
