вываются на понятіи небытія, которое само есть небытіе только для опредѣленнаго бытія, и только въ данномъ опредѣленномъ случаѣ, такъ какъ того, что абсолютно не существовало бы, мы высказать никакъ не можемъ; о такомъ небытіи мыслить нельзя, здѣсь мысль сама бы себя отрицала и убивала. Существуй оно въ дѣйствительности — никакой лжи и не было бы.
Переходя къ тому, что вначалѣ философской части діалога элеецъ выразилъ въ терминахъ: «казаться и являться», онъ замѣчаетъ, что «являться и казаться» — суть состоянія нашей души, вызванныя не ею самою, но ощущеніемъ. Это тотъ же актъ сужденія, возникшій лишь посредствомъ и по поводу ощущенія. Такое состояніе есть сужденіе о воспринимаемомъ, именно, что данное нѣчто мнѣ представляется такъ-то, а не иначе. Если мы объ этомъ состояніи нашей души будемъ высказывать только, какъ о таковомъ, т. е. будемъ говорить о немъ какъ о томъ, что намъ кажется, что для насъ есть, а не есть само по себѣ (объ относительно сущемъ, а не объ абсолютно), то наше сужденіе будетъ вѣрно. Въ противномъ случаѣ оно станетъ ложнымъ, хотя мы и въ первомъ, и во второмъ случаѣ говоримъ, что нѣчто есть.
Таковъ смыслъ послѣднихъ разсужденій элейца, которыми и оканчивается философская построительная часть діалога. Возможность лжи и заблужденій теперь установлена, доказана и, слѣдовательно, разрѣшена та проблема, которая остановила элейца въ его попыткѣ раскрыть истинную природу софиста. Остается сдѣлать надлежащіе выводы, чтобы и эта задача была выполнена. Такіе выводы мы находимъ въ слѣдующей части діалога.
Главы 48—52.
Установивъ возможность лжи въ рѣчахъ и сужденіяхъ, элеецъ возвращается къ началу діалога, къ тому мѣсту, на которомъ было прервано его изслѣдованіе о самомъ софистѣ[1].
Тамъ, мы знаемъ, онъ остановился передъ затрудненіемъ рѣшить, къ какому искусству надо отнести дѣятельность софиста, къ искусству ли создавать подобія, или искусству создавать призраки? Это недоумѣніе и послужило какъ бы внѣшнимъ толчкомъ къ построенію всей философской части діалога. Теперь, послѣ раз-
- ↑ Софистъ 236, С.
вываются на понятии небытия, которое само есть небытие только для определенного бытия, и только в данном определенном случае, так как того, что абсолютно не существовало бы, мы высказать никак не можем; о таком небытии мыслить нельзя, здесь мысль сама бы себя отрицала и убивала. Существуй оно в действительности — никакой лжи и не было бы.
Переходя к тому, что вначале философской части диалога элеец выразил в терминах: «казаться и являться», он замечает, что «являться и казаться» — суть состояния нашей души, вызванные не ею самою, но ощущением. Это тот же акт суждения, возникший лишь посредством и по поводу ощущения. Такое состояние есть суждение о воспринимаемом, именно, что данное нечто мне представляется так-то, а не иначе. Если мы об этом состоянии нашей души будем высказывать только, как о таковом, т. е. будем говорить о нём как о том, что нам кажется, что для нас есть, а не есть само по себе (об относительно сущем, а не об абсолютно), то наше суждение будет верно. В противном случае оно станет ложным, хотя мы и в первом, и во втором случае говорим, что нечто есть.
Таков смысл последних рассуждений элейца, которыми и оканчивается философская построительная часть диалога. Возможность лжи и заблуждений теперь установлена, доказана и, следовательно, разрешена та проблема, которая остановила элейца в его попытке раскрыть истинную природу софиста. Остается сделать надлежащие выводы, чтобы и эта задача была выполнена. Такие выводы мы находим в следующей части диалога.
Главы 48—52.
Установив возможность лжи в речах и суждениях, элеец возвращается к началу диалога, к тому месту, на котором было прервано его исследование о самом софисте[1].
Там, мы знаем, он остановился перед затруднением решить, к какому искусству надо отнести деятельность софиста, к искусству ли создавать подобия, или искусству создавать призраки? Это недоумение и послужило как бы внешним толчком к построению всей философской части диалога. Теперь, после раз-
- ↑ Софист 236, С.
