мною, — возразилъ я, — это очень недурной черепъ, даже превосходный черепъ, имѣя въ виду обычное представленіе объ этомъ анатомическомъ препаратѣ, и если вашъ scarabaeus похожъ на него, то это дѣйствительно самый странный scarabaeus въ свѣтѣ. Право, онъ можетъ подать поводъ къ какому-нибудь суевѣрію. Вы, конечно, назовете его scarabaeus caput hominis или какъ-нибудь въ этомъ родѣ: такія названія часто встрѣчаются въ естественной исторіи. Но вы упоминали объ antennae… я ихъ не вижу.
— Antennae! — сказалъ Легранъ, повидимому, очень горячо относившійся къ этому предмету, — неужели вы ихъ не видите? Я нарисовалъ ихъ такъ же отчетливо, какъ онѣ видны у самого жука; надѣюсь, этого довольно.
— Ну, ну, — отвѣчалъ я, — можетъ быть, вы и нарисовали, только я ихъ не вижу. — Съ этими словами я протянулъ Леграну бумажку, не желая портить его настроеніе. Но меня удивляла вся эта исторія, и сбивало съ толку его раздраженіе, такъ какъ на рисункѣ положительно не было никакихъ antennae, и въ цѣломъ онъ дѣйствительно напоминалъ черепъ, какъ его рисуютъ обыкновенно.
Онъ принялъ бумагу съ нетерпѣливымъ жестомъ и хотѣлъ скомкать ее и бросить въ огонь, но, случайно взглянувъ на рисунокъ, остановился, видимо чѣмъ-то пораженный. Лицо его побагровѣло, — потомъ сильно поблѣднѣло. Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ онъ внимательно разсматривалъ рисунокъ. Затѣмъ всталъ, взялъ со стола свѣчу и усѣлся на сундукѣ въ самомъ отдаленномъ углу комнаты. Тутъ онъ снова углубился въ разсматриваніе бумаги, вертя ее во всѣ стороны. Однако, ничего не сказалъ, и хотя его поведеніе очень удивляло меня, — я не хотѣлъ усиливать его раздраженіе разспросами. Наконецъ, онъ досталъ изъ кармана бумажникъ, тщательно уложилъ въ него рисунокъ, и спряталъ въ конторку, замкнувъ ее на ключъ. Повидимому, онъ успокоился, но прежнее настроеніе уже не возвращалось къ нему. Впрочемъ, онъ казался скорѣе задумчивымъ, чѣмъ угрюмымъ. Задумчивость эта росла съ часу на часъ и всѣ мои попытки разсѣять ее оставались тщетными. Я хотѣлъ было переночевать въ хижинѣ, какъ часто дѣлалъ раньше, но, видя хозяина въ такомъ настроеніи, предпочелъ уйти. Онъ не удерживалъ меня, хотя на прощанье пожалъ мнѣ руку сердечнѣе, чѣмъ когда-либо.
Спустя мѣсяцъ (въ теченіе котораго я ничего не слыхалъ о Легранѣ), ко мнѣ въ Чарльстонъ явился его слуга Юпитеръ. Я никогда еще не видалъ добродушнаго стараго негра въ такихъ растрепанныхъ чувствахъ и не на шутку испугался, — не случилось-ли бѣды съ моимъ пріятелемъ.
мною, — возразил я, — это очень недурной череп, даже превосходный череп, имея в виду обычное представление об этом анатомическом препарате, и если ваш scarabaeus похож на него, то это действительно самый странный scarabaeus в свете. Право, он может подать повод к какому-нибудь суеверию. Вы, конечно, назовете его scarabaeus caput hominis или как-нибудь в этом роде: такие названия часто встречаются в естественной истории. Но вы упоминали об antennae… я их не вижу.
— Antennae! — сказал Легран, по-видимому, очень горячо относившийся к этому предмету, — неужели вы их не видите? Я нарисовал их так же отчетливо, как они видны у самого жука; надеюсь, этого довольно.
— Ну, ну, — отвечал я, — может быть, вы и нарисовали, только я их не вижу. — С этими словами я протянул Леграну бумажку, не желая портить его настроение. Но меня удивляла вся эта история, и сбивало с толку его раздражение, так как на рисунке положительно не было никаких antennae, и в целом он действительно напоминал череп, как его рисуют обыкновенно.
Он принял бумагу с нетерпеливым жестом и хотел скомкать ее и бросить в огонь, но, случайно взглянув на рисунок, остановился, видимо чем-то пораженный. Лицо его побагровело, — потом сильно побледнело. В течение нескольких минут он внимательно рассматривал рисунок. Затем встал, взял со стола свечу и уселся на сундуке в самом отдаленном углу комнаты. Тут он снова углубился в рассматривание бумаги, вертя ее во все стороны. Однако, ничего не сказал, и хотя его поведение очень удивляло меня, — я не хотел усиливать его раздражение расспросами. Наконец, он достал из кармана бумажник, тщательно уложил в него рисунок, и спрятал в конторку, замкнув ее на ключ. По-видимому, он успокоился, но прежнее настроение уже не возвращалось к нему. Впрочем, он казался скорее задумчивым, чем угрюмым. Задумчивость эта росла с часу на час и все мои попытки рассеять ее оставались тщетными. Я хотел было переночевать в хижине, как часто делал раньше, но, видя хозяина в таком настроении, предпочел уйти. Он не удерживал меня, хотя на прощанье пожал мне руку сердечнее, чем когда-либо.
Спустя месяц (в течение которого я ничего не слыхал о Легране), ко мне в Чарльстон явился его слуга Юпитер. Я никогда еще не видал добродушного старого негра в таких растрепанных чувствах и не на шутку испугался, — не случилось ли беды с моим приятелем.
