Одной изъ причудъ моего друга (ибо какъ же иначе это назвать?) было пристрастіе къ ночи, къ темнотѣ; я тоже поддался этой bizarrerie, какъ и другимъ его фантазіямъ. Печальная богиня не всегда была съ нами, но мы умѣли поддѣлать ея присутствіе. При первыхъ лучахъ разсвѣта, мы запирали массивныя ставни нашего стараго дома, и зажигали пару восковыхъ свѣчей, которыя, распространяя сильное благоуханіе, озаряли комнату блѣднымъ, зловѣщимъ свѣтомъ. При этомъ освѣщеніи мы предавались мечтамъ читали, писали, бесѣдовали, пока часы не возвѣщали намъ о наступленіи настоящей ночи. Тогда мы выходили изъ дома и гуляли по улицамъ, рука объ руку, продолжая нашу бесѣду, или бродили до поздняго часа, находя среди свѣта и тѣней многолюднаго города матеріалъ для безконечныхъ наблюденій и размышленій.
Во время этихъ прогулокъ я не могъ не замѣтить и не подивиться (хотя глубокій идеализмъ моего друга заставлялъ ожидать этого) замѣчательнымъ аналитическимъ способностямъ Дюпена. Повидимому, ему самому доставляло большое удовольствіе примѣнять ихъ къ дѣлу — а можетъ быть, и обнаруживать передъ другими — въ чемъ онъ и признавался откровенно. Онъ хвастался мнѣ, слегка подсмѣиваясь, будто для него открыты сердца почти всѣхъ людей, — и подтверждалъ это на дѣлѣ поразительными доказательствами, обнаруживавшими глубокое знаніе моего сердца. Въ такія минуты онъ былъ холоденъ и разсѣянъ, глаза его блуждали, а голосъ — сильный теноръ — становился пронзительнымъ и показался бы крикливымъ, если бы не совершенная обдуманность и ясность рѣчи. Наблюдая его въ такія минуты, я часто вспоминалъ старинную философію о раздвоеніи души, и фантазія рисовала мнѣ двухъ Дюпеновъ: созидающаго и разрушающаго.
Не вздумайте заключить изъ моихъ словъ, что я излагаю какую-нибудь тайну или сочиняю романъ. Все, что я разсказалъ объ этомъ французѣ, было только результатомъ возбужденнаго, быть можетъ, нездороваго разсудка. Но слѣдующій примѣръ можетъ дать понятіе о характерѣ его наблюденій.
Однажды ночью мы шли по длинной грязной улицѣ близь Пале-Рояля. Каждый изъ насъ былъ занятъ своими мыслями и въ теченіе по крайней мѣрѣ четверти часа мы не обмѣнялись ни словечкомъ. Вдругъ Дюпенъ прервалъ молчаніе.
— Дѣйствительно, онъ совсѣмъ карликъ, и больше бы годился для Théâtre des Variétés.
— Безъ сомнѣнія, — отвѣчалъ я машинально, не замѣтивъ въ эту минуту (до того я былъ поглощенъ своими размышленіями), какъ странно слова Дюпена согласовались съ моими мыслями. Но въ ту же минуту я опомнился, и изумленію моему не было границъ.
