привороженъ и околдованъ Катериною: позабывъ о Москвѣ, о Стародубѣ, объ отцѣ и матери, къ которымъ пріѣхалъ на побывку, застрялъ онъ въ хуторѣ.
Живетъ онъ день, два, недѣлю, другую, третью… Кочумъ сталъ недружелюбно посматривать на Петра и на Катерину, ворчалъ, бѣсился, кидался, ломалъ вещи…
Разъ въ отсутствіи Петра, Катерина гордо, съ достоинствомъ спросила отца:
— Что ты злишься, ворчишь, ломаешь вещи? Ты не доволенъ, что я сдружилась съ Петромъ?… Ахъ тато-таточка, неужели ты не видишь, что я его люблю и онъ меня любитъ? Ты знаешь меня хорошо, что я не сдѣлаю ничего такого, что ославило бы и меня и тебя. Мы гуляемъ съ нимъ, бѣгаемъ взапуски, катаемся въ лодкѣ, поемъ пѣсни и дали слово любить другъ друга и никого больше.
На вопросъ отца: „Развѣ можетъ онъ, сынъ воеводы, на тебя жениться. Отецъ его никогда ему не позволитъ этого“—она отвѣчала:—Онъ меня любитъ и я его люблю; мы убѣжимъ на твою родину и тамъ обвѣнчаемся. Неправда ли, таточка, ты намъ поможешь въ этомъ?
приворожен и околдован Катериною: позабыв о Москве, о Стародубе, об отце и матери, к которым приехал на побывку, застрял он в хуторе.
Живет он день, два, неделю, другую, третью… Кочум стал недружелюбно посматривать на Петра и на Катерину, ворчал, бесился, кидался, ломал вещи…
Раз в отсутствии Петра, Катерина гордо, с достоинством спросила отца:
— Что ты злишься, ворчишь, ломаешь вещи? Ты не доволен, что я сдружилась с Петром?… Ах тато-таточка, неужели ты не видишь, что я его люблю и он меня любит? Ты знаешь меня хорошо, что я не сделаю ничего такого, что ославило бы и меня и тебя. Мы гуляем с ним, бегаем взапуски, катаемся в лодке, поем песни и дали слово любить друг друга и никого больше.
На вопрос отца: «Разве может он, сын воеводы, на тебе жениться. Отец его никогда ему не позволит этого» — она отвечала: — Он меня любит и я его люблю; мы убежим на твою родину и там обвенчаемся. Неправда ли, таточка, ты нам поможешь в этом?
