гаешь, что она придумана кѣмъ либо для шутокъ, или искажена неисправимо, и не рѣшаешься принять ее; анъ дѣло право, только смотри прямо. Послѣ нѣсколькихъ подобныхъ случаевъ или открытій, поневолѣ оробѣешь, подумаешь: «Кто далъ тебѣ право выбирать и браковать? Гдѣ предѣлъ этой разборчивости? Вѣдь ты набираешь не цвѣтникъ, а сборникъ....» и начинаешь опять собирать и размещать все сподрядъ; пусть будетъ лишнее, пусть разсудятъ и разберутъ другіе; но тогда вдругъ натыкаешься на строчки в родѣ слѣдующихъ:
|
Все известно, что лукавые живутъ лѣстно. |
Что прикажете дѣлать съ подобными изречениями кондитерской премудрости двадцатыхъ годовъ? Выкинуть; но ихъ-то и нашлось подъ другую тысячу, да столько же сомнительныхъ, съ коими не знаешь, какъ и быть,
гаешь, что она придумана кем либо для шуток, или искажена неисправимо, и не решаешься принять ее; ан дело право, только смотри прямо. После нескольких подобных случаев или открытий, поневоле оробеешь, подумаешь: «Кто дал тебе право выбирать и браковать? Где предел этой разборчивости? Ведь ты набираешь не цветник, а сборник....» и начинаешь опять собирать и размещать все сподряд; пусть будет лишнее, пусть рассудят и разберут другие; но тогда вдруг натыкаешься на строчки вроде следующих:
|
Все известно, что лукавые живут лестно. |
Что прикажете делать с подобными изречениями кондитерской премудрости двадцатых годов? Выкинуть; но их-то и нашлось под другую тысячу, да столько же сомнительных, с коими не знаешь, как и быть,
