Орландо. Сколько мнѣ помнится, Адамъ, дѣло это произошло такъ: по завѣщанію онъ отказалъ мнѣ всего какую-нибудь несчастную тысячу кронъ и, какъ ты говоришь, передъ смертью заклиналъ моего брата, своимъ благословеніемъ, дать мнѣ хорошее воспитаніе. Тутъ-то и начались мои страданья. Брата моего Жака онъ посылаетъ въ школу, и молва разноситъ о его успѣхахъ золотые слухи. Меня же онъ воспитываетъ по мужицки дома, или, говоря точнѣе, держитъ дома и не даетъ никакого воспитанія. Дѣйствительно, можно ли назвать воспитаніемъ для человѣка моего рода обстановку, которая ничѣмъ не разнится отъ обстановки бычачьяго стойла? Да онъ лучше воспитываетъ своихъ лошадей: не говоря уже о томъ, что имъ дается отличная пища, ихъ еще обучаютъ ѣздѣ, и для этого нанимаются конюхи, получающіе большое жалованье. А если я, его братъ, и пріобрѣтаю что-нибудь подъ его опекой, такъ развѣ ростъ; въ этомъ отношеніи, скотина, гуляющая на его навозныхъ кучахъ, обязана ему столько же, сколько и я. Сверхъ этого ничтожества, которымъ онъ такъ щедро награждаетъ меня, ему, повидимому, хочется своимъ обращеніемъ со мною лишить меня тѣхъ немногихъ даровъ, которыми надѣлила меня природа: онъ заставляетъ меня ѣсть съ лакеями, не позволяетъ занять мѣсто брата и, насколько это ему возможно, мало по малу разрушаетъ мое дворянское достоинство даваемымъ мнѣ воспитаніемъ. Это-то и огорчаетъ меня, Адамъ, и духъ моего отца, который, какъ мнѣ кажется, живетъ во мнѣ, начинаетъ возмущаться противъ этого рабства. Я не хочу больше сносить его, хотя покамѣстъ не знаю что придумать, чтобы выйти изъ этого положенія.
Адамъ. Вотъ мой господинъ и вашъ братъ.
Орландо. Отойди въ сторону, Адамъ, и ты услышишь, какъ онъ напустится на меня.
Оливеръ. Ты здѣсь что дѣлаешь?
Орландо. Ничего. Я ничего не умѣю дѣлать; не научили.
Орландо. Сколько мне помнится, Адам, дело это произошло так: по завещанию он отказал мне всего какую-нибудь несчастную тысячу крон и, как ты говоришь, перед смертью заклинал моего брата, своим благословением, дать мне хорошее воспитание. Тут-то и начались мои страдания. Брата моего Жака он посылает в школу, и молва разносит о его успехах золотые слухи. Меня же он воспитывает по-мужицки дома, или, говоря точнее, держит дома и не дает никакого воспитания. Действительно, можно ли назвать воспитанием для человека моего рода обстановку, которая ничем не разнится от обстановки бычачьего стойла? Да он лучше воспитывает своих лошадей: не говоря уже о том, что им дается отличная пища, их еще обучают езде, и для этого нанимаются конюхи, получающие большое жалованье. А если я, его брат, и приобретаю что-нибудь под его опекой, так разве рост; в этом отношении, скотина, гуляющая на его навозных кучах, обязана ему столько же, сколько и я. Сверх этого ничтожества, которым он так щедро награждает меня, ему, по-видимому, хочется своим обращением со мною лишить меня тех немногих даров, которыми наделила меня природа: он заставляет меня есть с лакеями, не позволяет занять место брата и, насколько это ему возможно, мало-помалу разрушает мое дворянское достоинство даваемым мне воспитанием. Это-то и огорчает меня, Адам, и дух моего отца, который, как мне кажется, живет во мне, начинает возмущаться против этого рабства. Я не хочу больше сносить его, хотя покамест не знаю что придумать, чтобы выйти из этого положения.
Адам. Вот мой господин и ваш брат.
Орландо. Отойди в сторону, Адам, и ты услышишь, как он напустится на меня.
Оливер. Ты здесь что делаешь?
Орландо. Ничего. Я ничего не умею делать; не научили.
