Илья много пить не можетъ: въ господскомъ домѣ сму дворецкій рюмочку поднесетъ; въ конторѣ тоже управитель съ нянькой вышлетъ, попотчуетъ, отецъ Илья и раскиснетъ и ползетъ къ намъ на дворню, совсѣмъ чуть ножки волочитъ пьяненькій: въ первой съ краю избѣ еще какъ-нибудь рюмочку прососетъ, а тамъ ужъ болѣе нс можетъ и все подъ ризой въ бутылочку сливаетъ. Такъ ото все у него семейственно, даже въ разсужденіи кушанья, онъ если что посмачнѣе изъ съѣстного увидитъ, проситъ: «дайте, говоритъ, мнѣ въ газетную бумажку, я съ собой заверну». Ему обыкновенно скажутъ: «нѣту, молъ, батюшка, у насъ газетной бумаги», онъ не сердится, а возьметъ такъ просто и, не завернувши, своей попадейкѣ передастъ и дальше столь же мирно пойдетъ. Ахъ, судари, какъ это все съ дѣтства памятное житье пойдетъ вспоминаться, и понапретъ на душу н станетъ вдругъ загнетать на печеняхъ, что гдѣ ты пропадаешь, ото всего этого счастія отлученъ и столько лѣтъ на духу не былъ, и живешь невѣнчанный и умрешь неотпѣтый, и охватитъ тебя тоска, и… дождешься ночи, выползешь потихоньку за ставку, чтобы ни жены, ни дѣти и никто бы тебя изъ поганыхъ не видалъ, и начнешь молиться… и молишься, — такъ молишься, что даже снѣгъ пнда подъ колѣнами протаетъ и гдѣ слезы падали — утромъ травку увидишь.
Разсказчикъ умолкъ и поникъ головою. Его никто не тревожилъ; казалось, всѣ были проникнуты уваженіемъ къ святой скорби его послѣднихъ воспоминаній; но прошла минута и Иванъ Северьянычъ самъ вздохнулъ, какъ рукой махнулъ: снялъ съ головы своей монастырскій колпачокъ іі, перекрестясь, молвилъ.
— А все прошло, слава Богу!
Мы дали ему немножко поотдохнуть и дерзнули на новые вопросы о томъ, какъ онъ, нашъ очарованный богатырь, выправилъ свои попорченныя волосяною сѣчкою пятки и какими путями онъ убѣжалъ изъ татарской степи отъ своихъ Наташекъ и Колекъ и попалъ въ монастырь?
Иванъ Северьянычъ удовлетворилъ это любопытство съ полною откровенностью, измѣнять которой онъ, очевидно, былъ вовсе не способенъ.
