землю: волосъ-то этотъ рубленый, что подъ шкурой въ питахъ заросъ, такъ смертно больно въ живое мясо кололся, что не только шагу ступить невозможно, а даже устоять на ногахъ средства нѣтъ. Сроду я не плакпвадъ, а тутъ даже въ голосъ заголосилъ:
— Что же это, говорю, вы со мною, азіаты проклятые, устроили? Вы бы меня лучше, аспиды, совсѣмъ убили, чѣмъ этакъ цѣлый вѣкъ такимъ калѣкой быть, что ступить не могу.
А они говорятъ:
— Ничего, Иванъ, ничего, чтб ты но пустому дѣлу обижаешься.
— Какое же, говорю, — это пустое дѣло, такъ человѣка испортить, да еще чтобы не обижаться?
— А ты, говорятъ, — присноровись, прямо-то на слѣдки не наступай, а раскорячкомъ на косточкахъ ходи.
— Тьфу, вы подлецы! — думаю я себѣ, и отъ нихъ отвернулся и говорить не сталъ, и только порѣшилъ себѣ въ своей головѣ, что лучше уже умру, а не стану, молъ, по вашему совѣту раскорякою на щиколоткахъ ходить; но потомъ нолежалъ — полежалъ, — скука смертная одолѣла и сталъ присноравливаться и мало-по-малу пошелъ на щиколоткахъ ковылять. Но только они надо мной черезъ это нимало не смѣялись, а еще говорили:
— Вотъ и хорошо, и хорошо, Иванъ, ходишь.
— Экое несчастіе, и какъ же вы это пустились уходить и опять попались?
— Да невозможно-съ; степь ровная, дорогъ нѣтъ и ѣсть хочется… Три дня шелъ, ослабѣлъ не хуже лиса, руками какую-то птицу поймалъ и сырую ее съѣлъ, а тамъ опять голодъ и воды нѣтъ… Какъ идти?.. Такъ и упалъ, а они отыскали меня и взяли и подщетинили.
Нѣкто изъ слушателей замѣтилъ по поводу этого подщетиниванья, что вѣдь это должно быть изъ рукъ вонъ неловко ходить на щиколоткахъ.
— По первоначалу даже очень нехорошо, — отвѣчалъ Иванъ Ссверьянычъ: — да и поломъ хоть я изловчился, а все много пройти нельзя. Но только зато они, эта татарва, не стану лгать, обо мнѣ съ этихъ поръ хорошо печалились:
— Теперь, говорятъ, тебѣ, Иванъ, самому трудно быть: тебѣ ни воды принести, ни что прочее для себя сготовить