— Одинъ молодецъ изъ семинаристовъ сюда за грубость въ дьячки былъ присланъ (этого рода ссылки я уже и понять не могъ). Такъ пріѣхавши сюда, онъ долго храбрился и все надѣялся какое-то судбище поднять; а потомъ, какъ запилъ, такъ до того пилъ, что совсѣмъ съ ума сошелъ и послалъ такую просьбу, чтобы его лучше какъ можно скорѣе велѣли «разстрѣлять, или въ солдаты отдать, а за неспособностью повѣсить».
— Какая же на это послѣдовала резолюція?
— М… н… не знаю право; только онъ все равно этой резолюціи не дождался: самовольно повѣсился.
— И прекрасно сдѣлалъ, — откликнулся философъ.
— Прекрасно? — переспросилъ разсказчикъ, очевидно купецъ и притомъ человѣкъ солидный и религіозный.
— А что же? по крайней мѣрѣ умеръ и концы въ воду.
— Какъ же концы въ воду-съ? А на томъ свѣтѣ что ему будетъ? Самоубійцы, вѣдь они цѣлый вѣкъ будутъ мучиться. За нихъ даже и молиться никто не можетъ.
Философъ ядовито улыбнулся, но ничего не отвѣтилъ, но зато и противъ него, и противъ купца выступилъ новый оппонентъ, неожиданно вступившійся за дьячка, совершившаго надъ собою смертную казнь безъ разрѣшенія начальства.
Это былъ новый пассажиръ, который ни для кого изъ насъ незамѣтно присѣлъ съ Коневца. Онъ до сихъ поръ молчалъ, и на него никто не обращалъ никакого вниманія, но теперь всѣ на него оглянулись и, вѣроятно, всѣ подивились: какъ онъ могъ до сихъ поръ оставаться незамѣченнымъ. Это былъ человѣкъ огромнаго роста, съ смуглымъ, открытымъ лицомъ и густыми, волнистыми волосами свинцоваго цвѣта: такъ странно отливала его просѣдь. Онъ былъ одѣтъ въ послушничьемъ подрясникѣ, съ широкимъ монастырскимъ ременнымъ поясомъ и въ высокомъ, черномъ суконномъ колпачкѣ. Послушникъ онъ былъ, или постриженный монахъ — этого отгадать было невозможно, потому что монахи Ладожскихъ острововъ не только въ путешествіяхъ, но и на самыхъ островахъ не всегда надѣваютъ камилавки, а въ сельской простотѣ ограничиваются колпачками. Этому новому нашему сопутнику, оказавшемуся впослѣдствіи чрезвычайно интереснымъ человѣкомъ, по виду можно было дать съ небольшимъ лѣтъ за пятьдесятъ; но
— Один молодец из семинаристов сюда за грубость в дьячки был прислан (этого рода ссылки я уже и понять не мог). Так приехавши сюда, он долго храбрился и все надеялся какое-то судбище поднять; а потом, как запил, так до того пил, что совсем с ума сошел и послал такую просьбу, чтобы его лучше как можно скорее велели «расстрелять, или в солдаты отдать, а за неспособностью повесить».
— Какая же на это последовала резолюция?
— М… н… не знаю право; только он все равно этой резолюции не дождался: самовольно повесился.
— И прекрасно сделал, — откликнулся философ.
— Прекрасно? — переспросил рассказчик, очевидно купец и притом человек солидный и религиозный.
— А что же? по крайней мере умер и концы в воду.
— Как же концы в воду-с? А на том свете что ему будет? Самоубийцы, ведь они целый век будут мучиться. За них даже и молиться никто не может.
Философ ядовито улыбнулся, но ничего не ответил, но зато и против него, и против купца выступил новый оппонент, неожиданно вступившийся за дьячка, совершившего над собою смертную казнь без разрешения начальства.
Это был новый пассажир, который ни для кого из нас незаметно присел с Коневца. Он до сих пор молчал, и на него никто не обращал никакого внимания, но теперь все на него оглянулись и, вероятно, все подивились: как он мог до сих пор оставаться незамеченным. Это был человек огромного роста, с смуглым, открытым лицом и густыми, волнистыми волосами свинцового цвета: так странно отливала его проседь. Он был одет в послушничьем подряснике, с широким монастырским ременным поясом и в высоком, черном суконном колпачке. Послушник он был, или постриженный монах — этого отгадать было невозможно, потому что монахи Ладожских островов не только в путешествиях, но и на самых островах не всегда надевают камилавки, а в сельской простоте ограничиваются колпачками. Этому новому нашему сопутнику, оказавшемуся впоследствии чрезвычайно интересным человеком, по виду можно было дать с небольшим лет за пятьдесят; но
