А больше ни у того, ни у другого видно уже нѣтъ… Чепкунъ крикнулъ: тридцать, и Бакшей даетъ тоже только тридцать, а больше нѣтъ; но зато Чепкунъ еще въ придачу сѣдло сулитъ, а Бакшей сѣдло и халатъ, и Чепкунъ халатъ скидаетъ, а больше опять другъ друга имъ нечѣмъ одолѣвать. Чепкунъ крикнулъ: слушай меня, ханъ Джангаръ: я домой пріѣду, я къ тебѣ свою дочь пригоню, и Бакшей тоже дочь сулитъ, а больше опять другъ друга нечѣмъ пересилить. Тутъ вдругъ вся татарва, кои тутъ это торговище зрѣли, заорали, загалдѣли по-своему; ихъ разнимаютъ, чтобы до разоренія другъ друга не довели, тормошатъ ихъ, Чепкуна и Бакшея, въ разныя стороны, въ бока ихъ тычутъ, уговариваютъ.
Я спрашиваю у сосѣда:
— Скажи, пожалуйста, что это такое у нихъ теперь пошло?
— А вотъ, видишь, — говоритъ: — этимъ князьямъ, которые ихъ разнимаютъ, имъ Чепкуна съ Бакшеемъ жалко, что они очень заторговались, такъ вотъ они ихъ разлучаютъ, чтобы опомнились и какъ-нибудь другъ дружкѣ честью кобылицу уступили.
— Какъ же, — спрашиваю: — можно ли, чтобы они другъ дружкѣ ее уступили, когда она обоимъ имъ такъ нравится? Этого быть не можетъ.
— Отчего же, — отвѣчаетъ: — азіаты народъ разсудительный и степенный: они разсудятъ, что зачѣмъ напрасно имѣніе терять и хану Джангару дадутъ сколько онъ проситъ, а кому коня взять — съ общаго согласія наперепоръ пустятъ.
Я любопытствую:
— Что же, молъ, такое это значитъ: «наперепоръ».
А тотъ мнѣ отвѣчаетъ:
— Нечего спрашивать, смотри, это видѣть надо, а оно сейчасъ начинается.
Смотрю я и вижу, что и Бакшей Отучевъ и Чепкунъ Емгурчеевъ оба будто стишали и у тѣхъ своихъ татаръ-мировщиковъ вырываются и оба другъ къ другу бросились, подбѣжали и по рукамъ бьютъ.
— Сгода̀! дескать, — поладили.
И тотъ то же самое отвѣчаетъ:
— Сгода̀! поладили!
И оба въ разъ съ себя и халаты долой, и бешметы, и
А больше ни у того, ни у другого видно уже нет… Чепкун крикнул: тридцать, и Бакшей дает тоже только тридцать, а больше нет; но зато Чепкун еще в придачу седло сулит, а Бакшей седло и халат, и Чепкун халат скидает, а больше опять друг друга им нечем одолевать. Чепкун крикнул: слушай меня, хан Джангар: я домой приеду, я к тебе свою дочь пригоню, и Бакшей тоже дочь сулит, а больше опять друг друга нечем пересилить. Тут вдруг вся татарва, кои тут это торговище зрели, заорали, загалдели по-своему; их разнимают, чтобы до разорения друг друга не довели, тормошат их, Чепкуна и Бакшея, в разные стороны, в бока их тычут, уговаривают.
Я спрашиваю у соседа:
— Скажи, пожалуйста, что это такое у них теперь пошло?
— А вот, видишь, — говорит: — этим князьям, которые их разнимают, им Чепкуна с Бакшеем жалко, что они очень заторговались, так вот они их разлучают, чтобы опомнились и как-нибудь друг дружке честью кобылицу уступили.
— Как же, — спрашиваю: — можно ли, чтобы они друг дружке ее уступили, когда она обоим им так нравится? Этого быть не может.
— Отчего же, — отвечает: — азиаты народ рассудительный и степенный: они рассудят, что зачем напрасно имение терять и хану Джангару дадут сколько он просит, а кому коня взять — с общего согласия наперепор пустят.
Я любопытствую:
— Что же, мол, такое это значит: «наперепор».
А тот мне отвечает:
— Нечего спрашивать, смотри, это видеть надо, а оно сейчас начинается.
Смотрю я и вижу, что и Бакшей Отучев и Чепкун Емгурчеев оба будто стишали и у тех своих татар-мировщиков вырываются и оба друг к другу бросились, подбежали и по рукам бьют.
— Сгода́! дескать, — поладили.
И тот то же самое отвечает:
— Сгода́! поладили!
И оба в раз с себя и халаты долой, и бешметы, и
