— Вотъ, — говоритъ: — тутъ ровно тысяча рублей, — отдай намъ дитя, а деньги бери и ступай куда хочешь.
А я нарочно невѣжничаю, не скоро ему отвѣчаю: прежде всталъ потихонечку; потомъ гребень на поясокъ повѣсилъ, откашлянулся и тогда молвилъ:
— Нѣтъ, — говорю: — это твое средство, ваше благородіе, не подѣйствуетъ, а самъ взялъ, вырвалъ у него изъ рукъ бумажки, поплевалъ на нихъ да и бросилъ, говорю: тубо, — пиль, аппортъ, подними!
Онъ огорчился, весь покраснѣлъ, да на меня; но мнѣ, сами можете видѣть мою комплекцію, — что же мнѣ съ форменнымъ офицеромъ долго справляться: я его такъ слегка пихнулъ, онъ и готовъ: полетѣлъ и шпоры вверхъ задралъ, а сабля на сторону отогнулася. Я сейчасъ топнулъ, на эту саблю его ногой наступилъ и говорю:
— Вотъ тебѣ, говорю, и храбрость твою подъ ногой придавлю.
Но онъ хоть силой плохъ, но отважный былъ офицерикъ: видитъ, что сабельки ему у меня уже не отнять, такъ распоясалъ ее, да съ кулачонками ко мнѣ борзо кидается… Разумѣется, и этакъ онъ отъ меня ничего, кромѣ тѣлеснаго огорченія, для себя не получилъ, но понравилось мнѣ какъ онъ характеромъ своимъ былъ гордъ и благороденъ: я не беру его денегъ и онъ ихъ тоже не сталъ подбирать. Какъ перестали мы драться, я кричу:
— Возьми же, ваше сіятельство, свои деньги подбери, на прогоны годится!
Что же вы думаете: вѣдь не поднялъ, а прямо бѣжитъ и за дитя хватается; но, разумѣется, онъ беретъ дитя за руку, а я сейчасъ же хвать за другую и говорю:
— Ну, тяни его: на чію половину больше оторвется.
Онъ кричитъ:
— Подлецъ, подлецъ, извергъ! — и съ этимъ въ лицо мнѣ плюнулъ и ребенка бросилъ, а уже только эту барыньку увлекаетъ, а она въ отчаяніи прежалобно вопитъ и, насильно влекома, за симъ хотя слѣдуетъ, но глаза и руки сюда ко мнѣ и къ дитѣ простираетъ… и вотъ вижу я и чувствую какъ она, точно живая, пополамъ рвется, половина къ нему, половина къ дитяти… А въ эту самую минуту отъ города вдругъ вижу бѣгитъ мой баринъ, у кото-
— Вот, — говорит: — тут ровно тысяча рублей, — отдай нам дитя, а деньги бери и ступай куда хочешь.
А я нарочно невежничаю, не скоро ему отвечаю: прежде встал потихонечку; потом гребень на поясок повесил, откашлянулся и тогда молвил:
— Нет, — говорю: — это твое средство, ваше благородие, не подействует, а сам взял, вырвал у него из рук бумажки, поплевал на них да и бросил, говорю: тубо, — пиль, аппорт, подними!
Он огорчился, весь покраснел, да на меня; но мне, сами можете видеть мою комплекцию, — что же мне с форменным офицером долго справляться: я его так слегка пихнул, он и готов: полетел и шпоры вверх задрал, а сабля на сторону отогнулася. Я сейчас топнул, на эту саблю его ногой наступил и говорю:
— Вот тебе, — говорю, — и храбрость твою под ногой придавлю.
Но он хоть силой плох, но отважный был офицерик: видит, что сабельки ему у меня уже не отнять, так распоясал ее, да с кулачонками ко мне борзо кидается… Разумеется, и этак он от меня ничего, кроме телесного огорчения, для себя не получил, но понравилось мне как он характером своим был горд и благороден: я не беру его денег и он их тоже не стал подбирать. Как перестали мы драться, я кричу:
— Возьми же, ваше сиятельство, свои деньги подбери, на прогоны годится!
Что же вы думаете: ведь не поднял, а прямо бежит и за дитя хватается; но, разумеется, он берет дитя за руку, а я сейчас же хвать за другую и говорю:
— Ну, тяни его: на чию половину больше оторвется.
Он кричит:
— Подлец, подлец, изверг! — и с этим в лицо мне плюнул и ребенка бросил, а уже только эту барыньку увлекает, а она в отчаянии прежалобно вопит и, насильно влекома, за сим хотя следует, но глаза и руки сюда ко мне и к дите простирает… и вот вижу я и чувствую как она, точно живая, пополам рвется, половина к нему, половина к дитяти… А в эту самую минуту от города вдруг вижу бегит мой барин, у кото-
