торомъ никому не говорилъ. Да и съ кѣмъ онъ могъ совѣтоваться? Кому могъ онъ говорить о томъ, что̀ задумалъ? Не смиренному ли Захаріи, который «есть такъ, какъ бы его нѣтъ»; удалому ли Ахиллѣ, который живетъ какъ стихійная сила, не зная самъ для чего и къ чему онъ поставленъ; не чиновникамъ ли, или не дамамъ ли, или, наконецъ, даже не Туганову ли, отъ котораго онъ ждалъ поддержки, какъ отъ коренного русскаго барина? Нѣтъ, никому и даже ни своей елейной Натальѣ Николаевнѣ, которой запахъ дыма и во снѣ только напоминаетъ одинъ самоваръ…
— Она, голубка, и во снѣ озабочена, печется однимъ, какъ бы согрѣть и напоить меня, стараго, теплымъ, а не знаетъ того, что согрѣть меня можетъ иной уголь, горящій во мнѣ самомъ, и лишь живая струя властна напоить душевную жажду мою, которой нѣтъ утоленія при одной мысли, что я старый… сѣдой… полумертвецъ… умру лежачимъ камнемъ и… потеряю утѣшеніе сказать себѣ предъ смертью, что… силился, по крайней мѣрѣ, присягу выполнить и… и возбудить упавшій духъ собратій!
Старикъ задумался. Тонкія струйки вакштафнаго дыма, вылетая изъ-подъ его сѣдыхъ усовъ и разносясь по воздуху, окрашивались янтарною пронизью взошедшаго солнца; куры слетѣли съ насѣстей и, выйдя изъ закутки, отряхивались и чистили перья. Вотъ на мосту заигралъ въ липовую дудку пастухъ; на берегу зазвенѣли о водоносъ пустыя ведра на плечахъ босой бабы; замычали коровы и собственная работница протопопа, крестя зѣвающій ротъ, погнала за ворота хворостиной коровку; канарейка трещитъ на окнѣ и день во всемъ сіяніи.
Вотъ ударили въ колоколъ.
Туберозовъ позвалъ работника и послалъ его за дьячкомъ Павлюканомъ.
— Да, — размышлялъ въ себѣ протопопъ: — надо уйти отъ себя, непремѣнно уйти и… покинуть многозаботливость. Поищу сего.
На порогѣ калитки показалась молодая цыганка съ ребенкомъ у груди, съ другимъ за спиной и съ тремя цѣплявшимися за ея лохмотья.
— Дай что-нибудь, панъ отецъ, счастливый, талантливый! — приступила она къ Савелію.
