понять не могу, отчего она у насъ такая деревянная?» скажутъ опять на сестрицу. — А я, — продолжалъ Николай Аѳанасьевичъ, улыбнувшись: — я эту рѣчь ихъ сейчасъ по-секретарски подъ сукно, подъ сукно! Сестрица! шепчу, сестрица, попросите ручку поцѣловать. Марѳа Андревна услышутъ и сейчасъ все и конецъ: «Сиди ужъ, мать моя, скажутъ сестрицѣ, не надо мнѣ твоихъ поцѣлуевъ». И пойдемъ колтыхать спицами въ трое рукъ. Только и слышно, что спицы эти три-ти-ти-ти-три-ти-ти, да мушка ж-ж-жу, ж-жу, ж-жу пролетитъ. Вотъ въ какой тишинѣ мы всю жизнь и жили!
— Ну, а васъ же самихъ съ сестрицей на волю она не отпустила? — спросилъ кто-то, когда карликъ хотѣлъ встать, окончивъ свою повѣсть.
— На волю? Нѣтъ, сударь, не отпускали. Сестрица, Марья Аѳанасьевна, были приписаны къ родительской отпускной, а меня не отпускали. Онѣ, бывало, изволятъ говорить: «Послѣ смерти моей живи гдѣ хочешь (потому что онѣ на меня капиталъ для пенсіи положили), а пока жива, я тебя на волю не отпущу». Да и на что, говорю, мнѣ, матушка, она, воля? Меня на ней воробьи заклюютъ.
— Ахъ ты, маленькій этакой! — воскликнулъ въ умиленіи Ахилла.
— Да, а что вы такое думаете? И конечно-съ заклюютъ, — подтвердилъ Николай Аѳанасьевичъ. — Вонъ у насъ дворецкій Глѣбъ Степановичъ, какой былъ мужчина, просто красота, а на волю ихъ отпустили, они гостиницу открыли и занялись винцомъ, и теперь по гостиному двору ходятъ, да купцамъ за грошъ «скупого рыцаря» изъ себя представляютъ. Развѣ это хорошо?
— Онъ вѣдь у нея во всемъ правая рука былъ, Николай-то Аѳанасьевичъ, — отозвался Туберозовъ, желая возвысить этимъ отзывомъ заслуги карлика и снова наладить разговоръ на желанную тему.
— Служилъ, батушка отецъ протоіерей, по разумѣнію своему служилъ. Въ Москву и въ Питеръ покойница ѣзжали, никогда горничныхъ съ собою не брали. Терпѣть женской прислуги въ дорогѣ не могли. Изволятъ, бывало, говорить: «Все эти Милитрисы Кирбитьевны квохчутъ, да въ гостиницахъ по коридорамъ расхаживаютъ, да знакомятся, а Николаша, говорятъ, у меня какъ заяцъ въ углѣ сидитъ».
