Съ другими Ахилла былъ еще рѣзче, чѣмъ съ Бенефактовымъ, и какъ всѣ, признавъ раздражительность Ахиллы, стали избѣгать его, онъ вдругъ насѣлъ на одну мысль: о тщетѣ всего земного и о смерти.
— Какъ вы хотите-съ, — разсуждалъ онъ: — а это тоже не пустое дѣло-съ вдругъ взять и умереть, и совсѣмъ Богъ знаетъ гдѣ, совсѣмъ въ другомъ мѣстѣ очутиться.
— Да тебѣ рано объ этомъ думать, ты еще не скоро умрешь, — утѣшалъ его Захарія.
— Почему вы это, отецъ Захарія, предусматриваете?
— По сложенію твоему… и уши у тебя какія… крѣпкія.
— Да по сложенію-то и по ушамъ мнѣ и самому разумѣется, пожалуй, ввѣкъ не умереть, а долбней бы добивать меня надо; но это… знаете, тоже зависитъ и отъ фантазіи, и потому человѣкъ долженъ объ этомъ думать.
И, наконецъ, дьяконъ впалъ взаправду въ тягостнѣйшую ипохондрію, которую въ немъ стали и замѣчать, и заговорили, что онъ на себя смерть зоветъ.
Съ этихъ поръ каморочка завѣщаннаго на школу протопопскаго дома, гдѣ до времени ютился философствующій Ахилла, сдѣлалась для однихъ предметомъ участливаго или любопытнаго вниманія, а для другихъ — мѣстомъ таинственнаго страха.
Протоіерей Граціанскій, навѣстивъ дьякона, упрекалъ его за добровольное изгнаніе и убѣждалъ, что такое удаленіе отъ людей неблагоразумно, но Ахилла спокойно отвѣчалъ:
— Благоразумнаго уже поздно искать: онъ похороненъ.
Лѣкарю Пуговкину, котораго дьяконъ нѣкогда окуналъ и который все-таки оставался его пріятелемъ и по дружбѣ пришелъ его утѣшить и увѣрять, что онъ боленъ и что его надо лѣчить, — Ахилла вымолвилъ:
— Это ты, другъ, правду говоришь: я всѣми моими мнѣніями вокругъ разсѣянъ… Размышляю — не знаю о чемъ, и все… меня… знаешь, мучитъ (Ахилла поморщился и докончилъ шопотомъ): тоска!
— Ну да, у тебя очень возвышенная чувствительность.
— Какъ ты назвалъ?
— У тебя возвышенная чувствительность.
— Вотъ именно чувствительность! Все меня, знаешь, давитъ, и въ груди какъ колъ, и я ночью сажусь и долговременно не знаю, о чемъ сокрушаюсь и плачу.
