Савелію. Чтобъ избѣжать критикановъ, Ахилла рѣшилъ довершить пышное сооруженіе какъ можно секретнѣе и, прибывъ въ Старъ-Городъ, ночью появился только одному Захаріи и ему разсказалъ всѣ трудности, преодолѣнныя имъ при исполненіи пирамиды.
Но Ахиллѣ не удалось собрать монументъ въ секретѣ. Разложенныя на подводахъ части пирамиды Савелія на слѣдующее же утро сдѣлались предметомъ всеобщаго вниманія. Собравшіяся кучи горожанъ были особенно заинтересованы сверкавшими изъ рогожъ руками и крыльями золоченыхъ херувимовъ; эти простые люди горячо спорили и не могли рѣшить, какого свойства эти херувимы: серебряные они или позолоченные?
— Серебряные и позолоченные, а въ середкѣ брилліантами наколоченные, — разъяснилъ имъ Ахилла, въ это же самое время расталкивая согражданъ, толпившихся вокругъ собирателей пирамиды.
Докучали Ахиллѣ и граждане высшихъ сферъ. Эти, какъ ему показалось, даже прямо нарочно пришли съ злобною цѣлію критиковать.
— Это, просто, я не знаю, какъ и назвать, что это такое! Все, все, все, какъ есть нехорошо. Ахъ, ты, Боже мой! Можно ли такъ человѣка огорчать? Ну, если не нравится тебѣ, нехорошо, — ну потерпи, помолчи, уважь… вѣдь я же старался… Тьфу! Что за поганый народъ — люди!
И не самолюбивый и не честолюбивый Ахилла, постоянно раздражаясь, дошелъ до того, что сталъ нестерпимъ: онъ не могъ выносить ни одного слова о Туберозовѣ. Самыя похвалы покойнику приводили его въ азартъ: онъ находилъ, что безъ нихъ лучше.
— Что хвалить! — говорилъ онъ Бенефактову. — Вы, отецъ Захарія, воля ваша, легкомысленникъ; вы вспоминаете про него, словно про молоко въ коровій слѣдъ.
— Да я развѣ что худое про него говорю?
— Да не надо ничего про него говорить, теперь не такое время, чтобы про сильно вѣрующихъ спорить.
— Ишь ты цензоръ какой! Значитъ, его и похвалить нельзя?
— Да что его хвалить? Онъ не цыганская лошадь, чтобъ его нахваливать.
— Ты совершенно, совершенно несуразный человѣкъ — говорилъ Захарія: — прежде ты былъ гораздо лучше.
