— Какъ только доступлю, — говоритъ онъ: — такъ ужъ прочь и не отойду безъ удовлетворенія. Да-съ; мнѣ семьдесятъ годовъ и меня никуда заключить нельзя; я калѣчка и уродецъ!
Дьяконъ проводилъ его, а самъ остался при больномъ.
Всю силу и мощь и все, что только Ахилла могъ счесть для себя драгоцѣннымъ и милымъ, онъ все охотно отдалъ бы за то, чтобъ облегчить эту скорбь Туберозова, но это все было внѣ его власти, да и все это было уже поздно: ангелъ смерти сталъ у изголовья, готовый принять отходящую душу.
Черезъ нѣсколько дней Ахилла, рыдая въ углу спальни больного, смотрѣлъ, какъ отецъ Захарія, склонясь къ изголовью Туберозова, принималъ на ухо его послѣднее предсмертное покаяніе. Но что это значитъ?.. Какой это такой грѣхъ былъ на совѣсти старца Савелія, что отецъ Бенефактовъ вдругъ весь такъ взволновался? Онъ какъ будто бы даже забылъ, что совершаетъ таинство, не допускающее никакихъ свидѣтелей, и громко требовалъ, чтобъ отецъ Савелій кому-то и что-то простилъ! Предъ чѣмъ это такъ непреклоненъ у гроба Савелій?
— Будь миренъ! будь миренъ! прости! — настаивалъ кротко, но твердо Захарія. — Коль не простишь, я не разрѣшу тебя…
Блѣдный Ахилла дрожалъ и съ замираніемъ сердца ловилъ каждое слово.
— Богомъ живымъ тебя, пока живъ ты, молю… — голосно вскрикнулъ Захарія и остановился, не докончивъ рѣчи.
Умирающій судорожно привсталъ и снова упалъ, потомъ выправилъ руку, чтобы положить на себя ею крестъ и, благословясь, съ большимъ усиліемъ и разстановкой произнесъ:
— Какъ христіанинъ, я… прощаю имъ мое предъ всѣми поруганіе, но то, что букву мертвую блюдя… они здѣсь… Божіе живое дѣло губятъ…
Торжественность минуты все становилась строже: у Савелія щелкнуло въ горлѣ и онъ продолжалъ какъ будто въ бреду:
— Ту скорбь я къ престолу… Владыки царей… положу и самъ въ томъ свидѣтелемъ стану…
— Будь миренъ: прости! все имъ прости! — ломая руки, воскликнулъ Захарія.
