храпунъ, но вмѣсто отвѣта получилъ другую пощечину, потомъ третью, пятую, десятую, и всѣ одна другой громче, одна другой сильнѣе и оглушительнѣй.
— Ай, ай, ай, ай! — восклицалъ онъ, уклоняясь отъ сыпавшихся на него изъ непроглядной тьмы затрещинъ, которыя вдругъ смѣнились беззвучною, отчаянною трепкой и поволочкой.
— Мамчикъ! Что ты это, мамчикъ! вѣдь это не я, а Варнава Васильевичъ, — воззвалъ вдругъ въ это время со стола разбуженный и испуганный почтмейстеръ.
Почтмейстерша оторопѣла, выпустила изъ рукъ гривку Варнавы и, вскрикнувъ: «Да что же это вы, разбойникъ, со мною дѣлаете!» — кинулась къ мужу.
— Да; вотъ это я… это я! — услышалъ Варнава голосъ почтмейстера и, ничего не соображая въ эту минуту, кромѣ необходимости бѣжать, быстро сорвался съ дивана и, отыскавъ выходную дверь, выскочилъ въ одномъ бѣльѣ на улицу.
Онъ былъ избитъ очень серьезно и, обтерши себѣ рукавомъ лицо, замѣтилъ, что у него идетъ изъ носу кровь.
Въ это же время дверь тихо пріотворилась и почтмейстеръ тихо назвалъ Препотенскаго по имени.
— Здѣсь, — отвѣчалъ глухо Препотенскій.
— Ваше платье, и извините.
Дверь снова захлопнулась, а на землю упало платье. Учитель сталъ подбирать его. Минуту спустя, къ его ногамъ черезъ заборъ шлепнулись сапоги.
Варнава сѣлъ на землю и надѣлъ сапоги; потомъ вздѣлъ кое-какъ свое одѣяніе и побрелъ къ дому.
На дворѣ начинало немножко свѣтать, а когда Препотенскій постучалъ въ кольцо у калитки своего дома, стало даже и совсѣмъ видно.
— Боже, кто это тебя, Варначокъ, такъ изувѣчилъ? — вскрикнула, встрѣтивъ запоздалаго сына, просвирня.
— Никто-съ, никто меня не изувѣчилъ. Ложитесь спать. Это на меня впотьмахъ что-то накинулось.
— Накинулось!
— Ну, да, да, да, впотьмахъ что-то накинулось, и только.
Старушка-просвирня зарыдала.
— Чего вы визжите! Не до васъ мнѣ.
— Это они, они тебя мучатъ!.. — заговорила, всхлипывая,
