— Одно, что… онъ непремѣнно драгоцѣнный камень вставитъ.
— Да! ну… ну, куда же, куда онъ драгоцѣнный камень вставитъ.
— Въ рукоять.
— Да въ свою или въ мою?
— Въ свою, разумѣется, въ свою. Драгоцѣнный камень, вѣдь это драгоцѣнность.
— Да ну, а мою же трость онъ тогда зачѣмъ взялъ? Въ свою камень вставлять будетъ, а моя ему на что?
Дьяконъ ударилъ себя рукой по лбу и воскликнулъ:
— Одурачился!
— Надѣюсь, надѣюсь, что одурачился, — утверждалъ отецъ Захарія, добавивъ съ тихою укоризной: — а еще вѣдь ты, братецъ мой, логикѣ обучался; стыдно!
— Что же за стыдъ, когда я ей обучался, да не могъ понять! Это со всякимъ можетъ случиться, — отвѣчалъ дьяконъ и, не высказывая уже болѣе никакихъ догадокъ, продолжалъ тайно сгорать любопытствомъ, — что будетъ?
Прошла недѣля, и отецъ протопопъ возвратился. Ахилла дьяконъ, объѣзжавшій въ это время вымѣненнаго имъ степного коня, первый замѣтилъ приближеніе къ городу протоіерейской черной кибитки и летѣлъ по всѣмъ улицамъ, останавливаясь предъ открытыми окнами знакомыхъ домовъ, крича: «Ѣдетъ! Савелій! ѣдетъ нашъ попъ велій!» Ахиллу вдругъ осѣнило новое соображеніе.
— Теперь знаю, что̀ такое! — говорилъ онъ окружающимъ, спѣшиваясь у протопоповскихъ воротъ. — Всѣ эти размышленія мои до сихъ поръ предварительныя были не больше какъ одною глупостью моею; а теперь я навѣрное вамъ скажу, что отецъ протопопъ, кромѣ ничего, какъ просто велѣлъ вытравить литеры греческія, а не то такъ латинскія. Такъ, такъ, не иначе какъ такъ; это вѣрно, что литеры вытравилъ, и если я теперь не отгадалъ, то сто разъ меня дуракомъ послѣ этого назовите.
— Погоди, погоди и назовемъ, и назовемъ, — частилъ въ отвѣтъ ему отецъ Захарія, въ виду остановившейся у воротъ протопоповской кибитки.
Отецъ протопопъ вылѣзъ изъ кибитки важный, солидный; вошелъ въ домъ, помолился, повидался съ женой, поцѣловалъ ее при этомъ три раза въ уста, потомъ поздоровался
— Одно, что… он непременно драгоценный камень вставит.
— Да! ну… ну, куда же, куда он драгоценный камень вставит.
— В рукоять.
— Да в свою или в мою?
— В свою, разумеется, в свою. Драгоценный камень, ведь это драгоценность.
— Да ну, а мою же трость он тогда зачем взял? В свою камень вставлять будет, а моя ему на что?
Дьякон ударил себя рукой по лбу и воскликнул:
— Одурачился!
— Надеюсь, надеюсь, что одурачился, — утверждал отец Захария, добавив с тихою укоризной: — а еще ведь ты, братец мой, логике обучался; стыдно!
— Что же за стыд, когда я ей обучался, да не мог понять! Это со всяким может случиться, — отвечал дьякон и, не высказывая уже более никаких догадок, продолжал тайно сгорать любопытством, — что будет?
Прошла неделя, и отец протопоп возвратился. Ахилла дьякон, объезжавший в это время вымененного им степного коня, первый заметил приближение к городу протоиерейской черной кибитки и летел по всем улицам, останавливаясь пред открытыми окнами знакомых домов, крича: «Едет! Савелий! едет наш поп велий!» Ахиллу вдруг осенило новое соображение.
— Теперь знаю, что такое! — говорил он окружающим, спешиваясь у протопоповских ворот. — Все эти размышления мои до сих пор предварительные были не больше как одною глупостью моею; а теперь я наверное вам скажу, что отец протопоп, кроме ничего, как просто велел вытравить литеры греческие, а не то так латинские. Так, так, не иначе как так; это верно, что литеры вытравил, и если я теперь не отгадал, то сто раз меня дураком после этого назовите.
— Погоди, погоди и назовем, и назовем, — частил в ответ ему отец Захария, в виду остановившейся у ворот протопоповской кибитки.
Отец протопоп вылез из кибитки важный, солидный; вошел в дом, помолился, повидался с женой, поцеловал ее при этом три раза в уста, потом поздоровался