и умомъ, и сердцемъ. Онъ заговорилъ о дарѣ, который и нынче, какъ и «во время оно», всякій бѣднякъ можетъ поднесть къ яслямъ «рожденнаго Отроча», смѣлѣе и достойнѣе, чѣмъ поднесли злато, смирну и ливанъ волхвы древности. Даръ нашъ, — наше сердце исправленное по Его ученію. Старикъ говорилъ о любви, о прощеньи, о долгѣ каждаго утѣшить друга и недруга «во имя Христово»… И думается мнѣ, что слово его въ тотъ часъ было убѣдительно… Всѣ мы понимали, къ чему оно клонитъ, всѣ его слушали съ особеннымъ чувствомъ, какъ бы моляся, чтобы это слово достигло до цѣли, и у многихъ изъ насъ на рѣсницахъ дрожали хорошія слезы…
Вдругъ что-то упало… Это была дядина палка… Ее ему подали, но онъ до нея не коснулся: онъ сидѣлъ, склонясь на бокъ, съ опущенною съ кресла рукою, въ которой, какъ позабытая, лежала большая бирюза отъ застежки… Но вотъ онъ уронилъ и ее, и… ее никто не спѣшилъ поднимать.
Всѣ глаза были устремлены на его лицо. Происходило удивительное: онъ плакалъ!
Священникъ тихо раздвинулъ дѣтей и, подойдя къ дядѣ, молча благословилъ его рукою.
Тотъ поднялъ лицо, взялъ старика за руку и неожиданно поцѣловалъ ее передъ всѣми и тихо молвилъ:
— Спасибо.
Въ ту же минуту онъ взглянулъ на Жюстина и велѣлъ позвать сюда Ферапонта.
Тотъ предсталъ блѣдный, съ подвязанной рукою.
— Стань здѣсь! — велѣлъ ему дядя и показалъ рукою на коверъ.
Храпошка подошелъ и упалъ на колѣни.
— Встань… поднимись! — сказалъ дядя. — Я тебя прощаю.
Храпошка опять бросился ему въ ноги. Дядя заговорилъ нервнымъ, взволнованнымъ голосомъ:
— Ты любилъ звѣря, какъ не всякій умѣетъ любить человѣка. Ты меня этимъ тронулъ и превзошелъ меня въ великодушіи. Объявляю тебѣ отъ меня милость: даю вольную и сто рублей на дорогу. Иди, куда хочешь.
— Благодарю, и никуда не пойду, — воскликнулъ Храпошка.
— Что?
