путь къ любви, который приходится или самому пролагать себѣ, или которымъ приходится итти подъ руководствомъ кого-нибудь другого, и состоитъ въ томъ, чтобы, начиная съ этихъ прекрасныхъ вещей, постоянно возвышаться къ самой красотѣ, переходя, такъ сказать, постепенно отъ любви къ одной формѣ къ любви двухъ, и отъ любви двухъ къ любви всѣхъ прекрасныхъ формъ, и отъ прекрасныхъ формъ къ прекраснымъ занятіямъ, отъ прекрасныхъ занятій къ прекраснымъ наукамъ и, наконецъ, достигнуть того знанія, которое уже есть не что иное, какъ знаніе красоты въ самой себѣ.
И такая-то жизнь, дорогой Сократъ, сказала иностранка изъ Мантинеи, для человѣка, созерцающаго красоту въ самой себѣ, въ особенности пріобрѣтаетъ интересъ и смыслъ. И если бы тебѣ когда-нибудь удалось узрѣть ее, она показалась бы тебѣ превыше золота, нарядовъ, прекрасныхъ мальчиковъ и юношей, при видѣ которыхъ ты, подобно многимъ другимъ, млѣешь теперь, готовъ ни ѣсть и ни пить, лишь бы только, если бы это было возможно, всегда любоваться предметами своей любви и никогда не разлучаться съ ними. Но что бы мы подумали, сказала она, если бы кто-нибудь изъ насъ могъ узрѣть само прекрасное безъ всякой посторонней примѣси, чистое, не искаженное, не оскверненное человѣческою плотью, красками и всякими иными бренными украшеніями, могъ бы созерцать божественную красоту воочію въ ея единственной формѣ? Неужели ты думаешь, сказала она, что жалка жизнь человѣка, который устремляетъ туда свои взоры,
путь к любви, который приходится или самому пролагать себе, или которым приходится идти под руководством кого-нибудь другого, и состоит в том, чтобы, начиная с этих прекрасных вещей, постоянно возвышаться к самой красоте, переходя, так сказать, постепенно от любви к одной форме к любви двух, и от любви двух к любви всех прекрасных форм, и от прекрасных форм к прекрасным занятиям, от прекрасных занятий к прекрасным наукам и, наконец, достигнуть того знания, которое уже есть не что иное, как знание красоты в самой себе.
И такая-то жизнь, дорогой Сократ, сказала иностранка из Мантинеи, для человека, созерцающего красоту в самой себе, в особенности приобретает интерес и смысл. И если бы тебе когда-нибудь удалось узреть ее, она показалась бы тебе превыше золота, нарядов, прекрасных мальчиков и юношей, при виде которых ты, подобно многим другим, млеешь теперь, готов ни есть и ни пить, лишь бы только, если бы это было возможно, всегда любоваться предметами своей любви и никогда не разлучаться с ними. Но что бы мы подумали, сказала она, если бы кто-нибудь из нас мог узреть само прекрасное без всякой посторонней примеси, чистое, не искаженное, не оскверненное человеческою плотью, красками и всякими иными бренными украшениями, мог бы созерцать божественную красоту воочию в её единственной форме? Неужели ты думаешь, сказала она, что жалка жизнь человека, который устремляет туда свои взоры,
