знаменитая лодка. Это былъ на мой взглядъ самый первобытный образецъ подобнаго рода издѣлій. Лодочка была такъ мала, что мнѣ одному было въ ней почти тѣсно, но за то въ ней было одно весьма цѣнное для меня достоинство — она была легка до послѣдней степени.
Итак, я убѣдился, что лодка существуетъ. Оставалось возвратиться домой въ блокгаузъ. Но тутъ вдругъ у меня опять зародилась фантазія, — фантазія дикая, нелѣпая, но я никакъ не могъ отъ нея отрѣшиться. Мнѣ вспало на умъ подъѣхать на Беновой пирогѣ къ Испаньолѣ, перерѣзать якорный канатъ и пустить шкуну на произволъ вѣтровъ. Я находилъ, что мятежникамъ послѣ кроваваго пораженія ничего больше не остается дѣлать, какъ поднять якорь и выйти въ море. Мнѣ улыбалась мысль помѣшать имъ въ этомъ. У стражи на шкунѣ не было шлюпки, и потому исполненіе моего замысла не представляло особаго труда.
Я сѣлъ на землю, чтобы обдумать все какъ слѣдуетъ и погрызть сухариковъ въ ожиданіи совершенной темноты. Ночь какъ нарочно обѣщала быть очень темною. Туманъ густѣлъ и совершенно обволакивалъ небо. Темнота наступила непроглядная. Когда я рѣшился наконецъ взвалить себѣ на плечи лодку Бена Гунна и пойти съ ней ощупью къ морю, кругомъ всей пристани было только два замѣтныхъ пункта: большой костеръ возлѣ болота, гдѣ сбились въ кучу побѣжденные пираты, заливая ромомъ стыдъ пораженія, и блѣдный огонекъ на морѣ, едва пробивавшійся сквозь туманъ и обозначавшій мѣсто, гдѣ стояла на якорѣ шкуна.
Шкуна замѣтно перемѣстилась со времени отлива; она была теперь обращена носомъ въ мою сторону; единственными зажженными фонарями на всемъ кораблѣ были фонари, горѣвшіе въ гостиной; ихъ-то свѣтъ я и видѣлъ съ берега.
Отливъ стоялъ уже очень низко, такъ что мнѣ порядочно долго пришлось идти пѣшкомъ по мокрому песку, въ который я увязалъ по щиколодку. Но вотъ я добрелъ до воды и, войдя въ нее выше колѣна, довольно ловко поставилъ лодку килемъ вниз на горько-соленыя волны.
знаменитая лодка. Это был, на мой взгляд, самый первобытный образец подобного рода изделий. Лодочка была так мала, что мне одному было в ней почти тесно, но зато в ней было одно весьма ценное для меня достоинство — она была легка до последней степени.
Итак, я убедился, что лодка существует. Оставалось возвратиться домой в блокгауз. Но тут вдруг у меня опять зародилась фантазия, — фантазия дикая, нелепая, но я никак не мог от неё отрешиться. Мне вспало на ум подъехать на Беновой пироге к Испаньоле, перерезать якорный канат и пустить шхуну на произвол ветров. Я находил, что мятежникам после кровавого поражения ничего больше не остаётся делать, как поднять якорь и выйти в море. Мне улыбалась мысль помешать им в этом. У стражи на шхуне не было шлюпки, и потому исполнение моего замысла не представляло особого труда.
Я сел на землю, чтобы обдумать всё как следует и погрызть сухариков в ожидании совершенной темноты. Ночь как нарочно обещала быть очень тёмною. Туман густел и совершенно обволакивал небо. Темнота наступила непроглядная. Когда я решился, наконец, взвалить себе на плечи лодку Бена Гунна и пойти с ней ощупью к морю, кругом всей пристани было только два заметных пункта: большой костёр возле болота, где сбились в кучу побеждённые пираты, заливая ромом стыд поражения, и бледный огонёк на море, едва пробивавшийся сквозь туман и обозначавший место, где стояла на якоре шхуна.
Шхуна заметно переместилась со времени отлива; она была теперь обращена носом в мою сторону; единственными зажжёнными фонарями на всём корабле были фонари, горевшие в гостиной; их-то свет я и видел с берега.
Отлив стоял уже очень низко, так что мне порядочно долго пришлось идти пешком по мокрому песку, в который я увязал по щиколотку. Но вот я добрёл до воды и, войдя в неё выше колена, довольно ловко поставил лодку килем вниз на горько-солёные волны.
