Вечерній вѣтеръ съ визгомъ врывался во всѣ щели нашего убѣжища и сыпалъ на насъ не прекращавшійся дождь мелкаго, пылеобразнаго песку. Песокъ забивался намъ въ ротъ, въ глаза, въ уши, хрустѣлъ на зубахъ, вызывалъ чиханье, засаривалъ кушанье и даже воду въ котлѣ-бассейнѣ. Для дыма изъ печи имѣлось въ крышѣ четыреугольное отверстіе, но черезъ него выходила лишь небольшая часть дыма, а остальная расходилась по всей комнатѣ, разъѣдая намъ глаза и вызывая кашель.
Если къ этому описанію прибавить, что у Грея было перевязано лицо по случаю раны, полученной имъ при бѣгствѣ отъ разбойниковъ, а у стѣны лежалъ не погребенный трупъ бѣднаго Тома Редрута, то получится полное представленіе о нашемъ неприглядномъ и неуютномъ жилищѣ. Бездѣйствіе навело насъ на мрачныя мысли и усугубило наше уныніе. Но капитанъ Смоллетъ былъ не такой человѣкъ, чтобы надолго поддаться меланхоліи.
Онъ началъ съ того, что раздѣлилъ насъ на двѣ группы; въ одну вошли докторъ, я и Грей, а въ другую — сквайръ, Гунтеръ и Джойсъ. Потомъ, несмотря на то, что всѣ устали, онъ послалъ двухъ человѣкъ въ лѣсъ, а двухъ другихъ заставилъ копать могилу для Редрута; доктору поручено было стряпать кушанье, а меня поставили у двери на часы. Самъ капитанъ принялся расхаживать отъ одного къ другому, ободряя насъ и помогая въ чемъ нужно.
По временамъ докторъ выходилъ за дверь подышать воздухомъ и освѣжить глаза, разъѣдаемые дымомъ. Всякій разъ онъ находилъ сказать мнѣ что-нибудь.
— Капитанъ Смоллетъ молодецъ, онъ даже меня перещеголялъ, а это много значитъ, — говорилъ онъ мнѣ.
Въ другой разъ, подойдя ко мнѣ, онъ помолчалъ, поглядѣлъ на меня и спросилъ, нагнувъ голову на бокъ:
— А что, Бенъ Гуннъ человѣкъ, какъ ты думаешь?
— Я васъ не понимаю, сэръ, — отвѣчалъ я. — Но я не вполнѣ увѣренъ, что онъ въ здравомъ разсудкѣ.
— Ну, это ничего. Это даже очень хорошо для него. Проживши три года на необитаемомъ островѣ, мудрено остаться въ здравомъ умѣ и въ свѣжей памяти. Это было бы неестественно. Ты кажется говорилъ, что ему очень хочется сыру?
— Да, сэръ, ужасно хочется.
Вечерний ветер с визгом врывался во все щели нашего убежища и сыпал на нас не прекращавшийся дождь мелкого, пылеобразного песку. Песок забивался нам в рот, в глаза, в уши, хрустел на зубах, вызывал чиханье, засаривал кушанье и даже воду в котле-бассейне. Для дыма из печи имелось в крыше четырёхугольное отверстие, но через него выходила лишь небольшая часть дыма, а остальная расходилась по всей комнате, разъедая нам глаза и вызывая кашель.
Если к этому описанию прибавить, что у Грея было перевязано лицо по случаю раны, полученной им при бегстве от разбойников, а у стены лежал не погребённый труп бедного Тома Редрута, то получится полное представление о нашем неприглядном и неуютном жилище. Бездействие навело нас на мрачные мысли и усугубило наше уныние. Но капитан Смоллет был не такой человек, чтобы надолго поддаться меланхолии.
Он начал с того, что разделил нас на две группы; в одну вошли доктор, я и Грей, а в другую — сквайр, Гунтер и Джойс. Потом, несмотря на то, что все устали, он послал двух человек в лес, а двух других заставил копать могилу для Редрута; доктору поручено было стряпать кушанье, а меня поставили у двери на часы. Сам капитан принялся расхаживать от одного к другому, ободряя нас и помогая в чём нужно.
По временам доктор выходил за дверь подышать воздухом и освежить глаза, разъедаемые дымом. Всякий раз он находил сказать мне что-нибудь.
— Капитан Смоллет молодец, он даже меня перещеголял, а это много значит, — говорил он мне.
В другой раз, подойдя ко мне, он помолчал, поглядел на меня и спросил, нагнув голову на бок:
— А что, Бен Гунн человек, как ты думаешь?
— Я вас не понимаю, сэр, — отвечал я. — Но я не вполне уверен, что он в здравом рассудке.
— Ну, это ничего. Это даже очень хорошо для него. Проживши три года на необитаемом острове, мудрено остаться в здравом уме и в свежей памяти. Это было бы неестественно. Ты кажется говорил, что ему очень хочется сыру?
— Да, сэр, ужасно хочется.
