Все поет: небо, вода, горбуны... Красочная симфония в величавом молчании предвечерия! Перламутровые, серебряные, цвета слоновой кости, иные с рубиновыми, иные с золотистыми краями, — все облака, облака. Вверху и внизу. Местами подымается полупрозрачный туман. Верхи гор частью бледно розовеют, частью синеют, тонко вырезанные в небе. Массивы их затянуты бархатом: темно-зеленым, сине-лиловым, черным. И все горы, с вершин до оснований, пристально глядятся в озеро. В далеке белеет, похожая на облако, безлесная снежная вершина Корбу.
Пролетела стая уток, напряженно вытянувших длинные шеи. В кустах маральника насвистывает одиноко птичка.
— Здраствуй, Опопонак! Мамад дома?
Оглядывает узкими, раскосыми старческими глазами, затягивается из длинной трубки и, сплюнув мне на сапог, обращается к Никандру.
— Аткуда екал?
— Сверху!
— Эге! Чолышман!.. Куда екал?
Получив ответ, мычит:
— Мм... Мамад плыл Артыбаш.
Он протягивает ему трубку, обтерев конец чубука ладонью, и ждет, когда тот, раза два затянувшись, возвратит ее. Потом подымает редкие, воткнутые в губу щетинками, белые усы и спрашивает:
— Табыш бар? (есть новости)
После ответа, некоторое время молча шарит под истлевшей рубахой, в просветы которой видно дряблое, лоснящееся, никогда не мытое тело, и потом начинает выкладывать:
