может быть, и от толчка воздуха он подпрыгнул и замер, насторожив уши. Тогда я сделал второй выстрел. И теперь мне больно и стыдно смотреть на него: размозжена вся головка. Ганс, наверно, упрекнет: „Плохой вы охотник! Испортили всю шкурку. Горностая надо бить дробинкой, в глаз“...
В полдень снова очутился у знакомой поляны, хотя шел, кажется, в другую сторону.
Попрежнему пылают на всем пространстве ярко-оранжевые цветы. Спускаюсь и долго хожу. Вот и она, убитая птица. Непременно набью чучело! Будет память!.. О ком или о чем? Конечно, не о женщине!.. Об удачном выстреле и о поляне с огоньками.
Взваливаю птицу на плечи и ухожу равнодушный к цветам.
Вечером, поев мяса без хлеба и соли, пьем чай с душистой, вкусной земляникой.
— Если Никандр на днях не приедет, то нам нечего будет есть — осталось небольше десятка зарядов! — говорит Ганс.
Я успокаиваю: в тайге столько всего с’едобного и вкусного. Например, пучки, колба, саранка, кандык. А потом еще всевозможные ягоды. Но до этого не дойдет, — я уверен, что Никандр на днях приедет и всего привезет.
Мягко сгущаются краски, теряет прозрачность воздух, и на горы, и на деревья, и на большой гранитный валун посреди долины, ложится легкая тушь. Струится благовоние от каждого древесного листа, от каждой хвои, от каждого цветка и маленькой былинки...
— Ганс! Вам не хочется в этот вечер думать о
