не вьпилъ обычныхъ нѣсколькихъ рюмокъ водки, хотя бутылка и была имъ принесена въ числѣ другихъ закусокъ и спрятана въ сундукъ, чтобъ Антошка ея не видалъ. И — что еще было страннѣй! — ему, еще нѣсколько дней тому назадъ совсѣмъ равнодушному къ смерти, теперь, напротивъ, очень хотѣлось жить.
Долго ворочался „графъ“ на своемъ жесткомъ блинчатомъ тюфякѣ, долго кашлялъ сквернымъ, сухимъ кашлемъ, чувствуя, какъ ноетъ грудь, и долго думалъ объ Антошкиной судьбѣ и объ его полушубкѣ.
„Неужели „знатный братецъ“ до конца будетъ послѣдователенъ и оставитъ просьбу безъ отвѣта? Неужели жалость недоступна его сердцу?“
И въ головѣ „графа“ забродили воспоминанія о „братцѣ“.
Никогда они не были близки и дружны. Этотъ благоразумный, солидный и корректный Костя, любимецъ отца, всегда относился нѣсколько свысока къ безпутному Шуркѣ и нерѣдко читалъ ему нравоученія. И всегда онъ былъ какой-то жесткій и гордился и тѣмъ, что вышелъ изъ школы правовѣдѣнія съ золотой медалью, и своимъ умомъ, и своими блестящими успѣхами по службѣ. Когда бабушка оставила одному Шуркѣ, своему любимцу, свое состояніе, братъ еще болѣе озлился на Шурку, говорилъ съ нескрываемымъ презрѣніемъ, что дуракамъ счастье, и наотрѣзъ отказался взять половину наслѣдства, которую Шурка великодушно предложилъ старшему брату. Съ тѣхъ поръ они рѣдкоп видались. Шурка просаживалъ наслѣдство, а Костя работалъ, усердно дѣлая карьеру. Скоро онъ уѣхалъ
