— И теперь, когда я горжусь тобою, твоими успѣхами, когда я такъ привязался къ тебѣ, моему умному, славному мальчику, и вдругъ умереть... Нѣтъ... Я этого не желаю... Ты что же плачешь, мой милый... Зачѣмъ ты такъ смотришь?.. Или въ самомъ дѣлѣ...
Выраженіе ужаса вдругъ исказило черты „графа“. Онъ шевелилъ губами, и звука не было. Онъ какъ-то жалобно замычалъ, и безконечно грустными глазами, точно моля о помощи, глядѣлъ на Антошку.
— Это ничего... пройдетъ... докторъ говорилъ... ей-Богу, ничего, Александръ Иванычъ, — безумно выбрасывалъ слова Антошка, и припалъ къ холодѣющей рукѣ „графа“, орошая ее слезами.
— Сейчасъ бѣгу за докторомъ, Александръ Иванычъ.
„Графъ“ отрицательно помахалъ головой, не сводя тускнѣющаго взгляда съ Антошки.
— Ну, такъ пошлю...
И Антошка выбѣжалъ, что бы распорядиться.
Когда онъ вернулся въ комнату, „графъ“ ужъ не дышалъ.
Черезъ три дня за скромнымъ гробомъ шли на Смоленское кладбище три человѣка: Антошка, бывшая квартирная хозяйка и прачка Анисья Ивановна и Нина. Она пріѣхала въ Петербургъ, нолучивъ отъ Антошки телеграмму о смерти дяди.
Другихъ родныхъ онъ не извѣстилъ.
Никто не говорилъ рѣчей на могилѣ „графа“.
Только Антошка безутѣшно рыдалъ, и плакали Анисья Ивановна и Нина.
