„Графъ“ въ концѣ-концовъ покорно согласился и замѣтилъ:
— Пусть будетъ по твоему, а какъ потеплѣетъ, мы, братъ, сидѣлку спровадимъ... И то я тебѣ дорого стою... Слишкомъ ужъ ты балуешь меня, Антоша... Роскошествуешь ты очень...
— Что вы, Александръ Иванычъ... И вовсе у насъ немного выходитъ...
— Не бойсь, вижу... Вино-то одно чего стонтъ... Ну да, голубчикъ, скоро я тебя освобожу отъ этихъ расходовъ... Поправлюсь, и войдемъ въ бюджетъ...
Антошка отворачивался, что бы скрыть слезы.
Въ этотъ вечеръ, когда Антошка вернулся съ завода, „графъ“ объявилъ, что чувствуетъ себя гораздо лучше, и вмѣстѣ съ Антошкой пилъ чай, сидя въ креслѣ. Онъ былъ особенно разговорчивъ и веселъ.
Напрасно Антошка останавливалъ его, объясняя, что ему вредно много говорить, „графъ“ не слушалъ и возбужденно порывисто заговорилъ:
— Да что ты, братецъ, точно меня умирающимъ считаешь?.. Я жить хочу и буду жить... Слышишь, Антоша!.. Милый, дорогой мой... Довольно я мыкался, терпѣлъ униженія, дѣлалъ подлости, пьянствовалъ... побирался... Я встрѣтилъ тебя, такого же горемыку, бѣднаго, брошеннаго... и твоя любовь привязала меня къ жизни и пробудила во мнѣ человѣка...
Онъ задыхался и все-таки продолжалъ, точно торопясь высказаться, глядя съ безконечною нѣжностью на Антошку;
