Всѣ доводы ума, весь душевный и умственный складъ Опольева рѣшительно протестовали противъ всякаго снисхожденія — не даромъ же Опольевъ въ свое время былъ безпощаднымъ прокуроромъ, любившимъ „закатывать“ подсудимыхъ по буквѣ закона — и логика, казалось, говорила, что такому пропащему человѣку, какъ его братъ, никогда не подняться, и что ему предстоитъ умереть отъ пьянства гдѣ-нибудь въ больницѣ, или на улицѣ, и чѣмъ скорѣе онъ это сдѣлаетъ, тѣмъ будетъ лучше.
И вдругъ, вмѣсто того — прилично одѣтый господинъ, правда, сильно помятый жизнью, но все-таки сохранившій видъ джентльмена, и даже какую-то дерзкую самоувѣренность... И этотъ ироническій взглядъ черныхъ, глубоко сидѣшихъ, глазъ... И эта улыбка, словно бы издѣвающаяся надъ кѣмъ-то, искривившая его губы въ тотъ моментъ, когда ихъ взгляды встрѣтились.
Его превосходительство, въ качествѣ чиновника, любящаго порядокъ, привыкъ сортировать и людей, и явленія такъ же, какъ сортировалъ бумаги, давая имъ ту или другую оцѣнку краткими и рѣшительными опредѣленіями. Неясностей и неопредѣленности онъ не любилъ, какъ настоящій человѣкъ практики. И, разъ сдѣлавъ опредѣленіе, онъ успокаивался.
Вотъ почему его превосходительство, послѣ встрѣчи съ братомъ, испытывалъ нѣкоторую досаду. Еще бы! Фактъ, который былъ передъ глазами — прежній нищій совершенно преображенный, — какъ будто не поддавался никакому логическому объясненію и опровергалъ всѣ данныя о человѣческомъ паденіи.
