Даже что-то идиллическое было въ этой парѣ, какъ показалось петербургскому чиновнику, попавшему на острова днемъ по дѣламъ службы, — вызванному по какому-то дѣлу къ министру, перебравшемуся уже на дачу.
Подобная метаморфоза заставила Опольева удивленно приподнять складки на лбу и задуматься на нѣсколько минутъ, что бы пріискать логическое объясненіе такому странному явленію, которое, казалось, совершенно противорѣчило его непогрѣшимому мнѣнію о братѣ.
Самъ Копстантинъ Ивановичъ Опольевъ, всегда разсудительный, не знавшій ошибокъ молодости и корректный, по крайней мѣрѣ, съ точки зрѣнія ходячей морали, считавшій себя вполнѣ порядочнымъ человѣкомъ и недюжиннымъ государственнымъ дѣятелемъ, которому не даютъ только случая показать себя, — считалъ своего брата неисправимымъ мерзавцемъ, не заслуживающимъ никакого снисхожденія.
Это мнѣніе, вполнѣ обоснованное, не оставляющее никакихъ сомнѣній, было давно составлено, занумеровано и сдано въ архивъ, и въ душѣ непреклоннаго чиновника ни разу не шевельнулось чувства сожалѣнія къ брату, основательно имъ позабытому.
Какое, въ самомъ дѣлѣ, могло быть сожалѣніе къ человѣку, который совершилъ подлогъ, опозорилъ честь мундира, почти разорилъ отца, лишивъ, такимъ образомъ, и брата значительнаго состоянія, и затѣмъ опустился до послѣдней степени, потерявъ всякое чувство человѣческаго достоинства: обивалъ пороги, просилъ милостыню на улицахъ и пьянствовалъ.
