реноме благонравной дѣвочки и боявшаяся надзирательницы, не особенно охотно отвѣчала на щекотливые вопросы, а больше бросала украдкой быстрые и жадные взгляды прежней Анютки на корзинку съ гостинцами.
— Ну, прощай, Анюта, — промолвилъ „графъ“, цѣлуя дѣвочку. — Блѣдненькая ты очень... Это нехорошо... Здорова?
— Я, слава Богу, здорова...
— Даже и „слава Богу!.. — усмѣхнулся словно бы про себя „графъ“. Да, скоро тутъ васъ обрабатывают... Будь здорова, дѣвочка.
Антошка потрясъ руку Анютки.
Они поднялись и хотѣли, было, уходить, какъ вдругъ двери пріемной стремительно распахнулись, въ нихъ показалась въ форменномъ картузѣ голова испуганнаго швейцара, который громко крикнулъ:
„Ея сіятельство!“ и въ то же мгновеніе скрылся.
Сидѣвшій неподвижно „аршинъ“ въ темномъ платьѣ вскочилъ, точно ужаленный, и бросился черезъ пріемную къ выходу, крикнувъ посѣтителямъ „встаньте!“ Какая-то дѣвочка убѣжала за начальницей.
Въ пріемной воцарилась мертвая тишина. Всѣ поднялись со своихъ мѣстъ.
Только одинъ „графъ“ какъ-то особенно плотно усѣлся на скамейку и заложилъ нога на ногу, расположившись въ самой непринужденной позѣ. Однако онъ былъ видимо взволнованъ предстоявшей встрѣчей съ кузиной — она его встрѣчала на улицѣ года три тому назадъ и могла легко узнать — и нервно оправлялъ волосы и свою сѣдую подстриженную бородку...
