лежали? спрашивала докторша, заинтересованная этимъ страннымъ человѣкомъ.
— Отчего же теперь?.. Оттого, что я не буду нищенствовать — вы вѣдь знаете, конечно, мою бывшую профессію? Но вѣдь тысячи отверженцевъ, заслуживающихъ еще большаго участія, чѣмъ вашъ покорный слуга, по прежнему не возбудятъ ни малѣйшаго участія въ тѣхъ людяхъ, которые могли бы помочь имъ... Исключеніе — не правило. Одна ласточка весны не дѣлаетъ...
„Графъ“ вспомнилъ все то, что онъ видѣлъ и чему научился во время своей скитальческой жизни, и довольный, что можетъ высказаться и излить свою душу передъ человѣкомъ, который его пойметъ, продолжалъ, указывая на Антошку:
— Если вотъ этотъ мальчикъ, благодаря случаю, быть можетъ, спасенъ отъ нищеты, тюрьмы и преступленія, то развѣ мало гибнетъ такихъ же несчастныхъ, обреченныхъ на все это... О, добрая госпожа докторша, я насмотрѣлся на этихъ жертвъ... Да и вы должны ихъ знать... А они, эти господа, отдѣлываются грошовой филантропіей да пріютами и больше для удовлетворенія тщеславія... Да... какъ вамъ ни покажется страннымъ, а я, отставной штабсъ-ротмистръ Опольевъ, терпѣть не могу то самое общество, которое само меня погубило и первое же отшатнулось отъ меня... И если бы мнѣ сказали: живи между ними опять, я не пойду... Чортъ съ ними!.. Однако, извините, госпожа докторша, я рѣшительно дѣлаюсь болтуномъ, пользуясь вашей снисходительностью, — оборвалъ Опольевъ.
И хотя докторша и говорила, что у нея есть
