просто бѣда! Видно, Ривка къ себѣ зоветъ!—испуганнымъ, шопотомъ прибавилъ онъ.
Мнительный и трусливый, онъ какъ-то безпомощно ухватился за руку Чайкина и глядѣлъ на него своими темными глазами, казавшимися въ полутьмѣ какими-то большими и страшными.
— А вы не бойтесь, Абрамъ Исакіевияъ. Не бойтесь! Чего бояться? Богъ дастъ, скоро поправитесь!-—говорилъ ласково Чайкинъ и тихо погладилъ своей рукой костлявую холодную руку Абрамсона.
И эти ободряіощія слова и эта ласка значительно подняли духъ Абрамсона.
— Сна нѣтъ... главная бѣда, что сна нѣтъ...—говорилъ старикъ, чувствовавшій глубокую благодарность къ Чайкину за то, что тотъ его пожалѣлъ, какъ именно ему и хотѣлось, чтобъ его пожалѣли.—Сна пѣтъ...—продолжалъ онъ, довольный, что есть кому пожаловаться и въ комъ вызвать участіе.—Ночь какъ эта придетъ, длинная ночь, и я не могу заснуть. Жена успокаиваетъ: «Спи, спи, говорить, Абрамъ, и ничего не пужайся!» и сама заснетъ, —извѣстно, за день устанетъ, треплясь по рынкамъ да по чернымъ лѣстницамъ, —а мнѣ еще больше страшно. И, не приведи Богъ, какъ страшно...
— Чего же вамъ страшно?
— Мыслей своихъ страшно, Василій Егоровпчъ.
— Какихъ мыслей?..
— А насчетъ того, что загубилъ я Ривку бѣдную, и насчетъ всей прошлой моей жизни... И очень нехорошая была эта жизнь... Ай-ай-ай, какая нехорошая, Василій Егоровичъ... И вотъ и понялъ-то я, какая она нехорошая, только тогда, когда уже поздно... А въ темнотѣ будто Ривка стоитъ и машетъ къ себѣ рукой. И въ ушахъ будто ея голосъ раздается: «Иди, говорить, папенька, ко мнѣ. Въ могилѣ, говоритъ, не страшно... Только холодно, ужасно, говорить, холодно, и по душѣ скучно». И сама плачетъ... И мнѣ дѣлается, ай, какъ страшно... И кажется, будто отъ моихъ нехорошихъ дѣлъ и Ривкина душа не находитъ себѣ мѣста и тос-
