— Это отецъ. Не говорите ему ни слова о нашемъ разговорѣ! — промолвила еврейка и пошла отворять двери.
2.
При яркомъ свѣтѣ роскошнаго солнечнаго утра господинъ Абрамсонъ покзаался Чайкину гораздо старѣе, чѣмъ вчера. И глаза его, глубоко засѣвшіе во впадинахъ, острые и пронзительные, какъ у хищной птицы, невольно обращали на себя вниманіе и нѣсколько пугали, несмотря на привѣтливую улыбку, игравшую на тонкихъ безкровныхъ губахъ стараго еврея.
— Честь имѣю поздравить васъ, Василій Егорычъ! — весело проговорилъ онъ, протягивая грязную костлявую руку молодому матросу.
— Съ чѣмъ меня проздрвлять, Абрамъ Исакычъ? — удивленно спросилъ Чайкинъ.
— Теперь уже васъ наказывать не будутъ… Никто не посмѣетъ. Шабашъ!.. И теперь вы станете американцемъ.
— Почему это?
— Вашъ клиперъ только что ушелъ.. Я самъ видѣлъ!..
— Ушелъ? — упавшимъ голосомъ промолвилъ Чайкинъ.
— То-то ушелъ, и вы, значитъ, остались въ Америкѣ… Да вы что же повѣсили носъ? или недовольны, что стали вольнымъ человѣкомъ?.. Такъ это можно поправить… Явитесь къ консулу и скажите, что вы осталиьс… Васъ отправятъ на русское судно и…
— Вы, папенька, не пужайте. И такъ они обезкуражены! — замѣтила дочь.
— А ты, Ривка, не очень-то мѣшайся не въ свои дѣла, — сурово проговрилъ старикъ.
И обращаясь къ Чайкину, сказалъ:
— Не огорчайтесь… Я васъ завтра опредѣлю къ мѣсту… матросомъ на хорошее жалованье, а пока оставайтесь у насъ… Намъ жалко земляка… А я вамъ и платье другое принесъ! — прибавилъ старый еврей, указывая на узелъ, бывшій у него въ рукѣ. — Ваше форменное, не годитя на купеческихъ корабляхъ. Я его продамъ...
