— Обѣщалъ, что безъ вышиба зубовъ. И всѣ унтерцеры обѣщали... А ежели не сдержать слова, такъ, вѣдь, небось, и на нихъ управу найдемъ.
— Жаловаться станете?—спросилъ Чайкинъ.
— Что ты, Вась! Небось, кляузы и мы не заведемъ и жаловаться не станемъ, а проучимъ, такъ проучивали... Изобьемъ на берегу, — будутъ помнить!
Чайкинъ слушалъ Кирюшкина и доказывалъ, что можно жить и безъ того, чтобы драться: живутъ же здѣсь люди, и никто не смѣетъ другого ударить.
Но Кирюшкинъ лишь въ виду того, что Чайкинъ очень простъ и лежитъ больной, не поддерживалъ спора и только скептически покачивалъ головой.
Казалось, одинъ только онъ не придавалъ героическаго значенія поступку Чайкина, хотя и былъ очень доволенъ, что русскій матросикъ показалъ свою «отчаянность» передъ американцами. Онъ не видѣлъ въ этомъ поступкѣ ничего героическаго, потому что зналъ и чувствовалъ, что и онъ поступилъ бы точно такъ, какъ и Чайкинъ, да и не разъ въ теченіе службы соверіналъ не менѣе героическіе поступки, рискуя жизнью, когда бросался за бортъ, чтобы спасти упавшихъ въ морѣ товарищей. И за это никакой награды, кромѣ чарки водки, ее получалъ и, разумѣется, ни на какую награду пе разсчитывалъ.
Вотъ почему его дивили всѣ эти чествованія, которыя устраивали американцы Чайкину, и нисколько не удпвилъ отказъ Чайкина отъ большихъ денегъ, предложенныхъ ему отцомъ спасенной дѣвочки. И когда объ этомъ отказѣ Кирюшкинъ узналъ отъ Дунаева, онъ только сказалъ Чайкину:
— Правильно ты, Вась, поступилъ, что побрезговалъ деньгами...
— А то какъ же?..
— Оправдалъ, значить, себя...
И Чайкину необыкновенно пріятно было услышать одобреніе, именно, отъ Кирюшкина.
Обыкновенно, за четверть часа до семи, вдоволь наговоривши
