поступила... Придется,—говоритъ,—ваш. мясную лавку открыть холостымъ, если только вы не найдете дѣвушки, которая не такая обманщица, какъ Клара. И я ужъ вамъ,—говоритъ,—всю правду, Дунъ, скажу. Она вовсе васъ не любила, а только льстилась на то, что будетъ лавочницей... И ее,—говоритъ,—безъ васъ навѣщалъ одинъ приказчикъ изъ фруктоваго магазина и очень ей нравился... И она говорила, что онъ не пьетъ и гораздо красивѣе и моложе васъ... «Этотъ,—говоритъ,—русскій совсѣмъ неотесанный, и ему за сорокъ лѣтъ, и носъ у него красный, и глаза,—говоритъ,—телячьи».. Но я заступалась за васъ, Дунъ. По мнѣ вы были бы мужемъ, лучше котораго и не надо!» Это она, чтобъ меня обнадежить, прибавила... потому видѣла мою разстройку.
Дунаевъ сердито сплюнулъ и продолжалъ:
— Какъ прострекотала она свое, я и спрашиваю: «А деньги мои гдѣ? Она ихъ оставила?»
— Какія деньги?—спрашиваетъ и выпялила глаза.
Я сказалъ ей насчетъ пяти тысячъ, какъ это отдалъ ей спрятать для сохранности.
— Что же она?—нетерпѣливо спросилъ Чайкинъ .
— Сперва очень бранила Клару, а потомъ смѣялась...
— Чему?
— А моей глупости. И прямо-таки въ лицо назвала меня болваномъ и спросила: «Такъ-таки всѣ деньги и отдали?»—«Всѣ», —говорю.—«И у васъ ничего нѣтъ?»— «Ничего!»— «Дуракъ вы и есть, Дунъ, и Клара васъ ловко надула... Положимъ,—говоритъ,— нехорошо, а ловко!» И тутъ же объяснила, что Кларка, значить, всю эту музыку задумала давно, такъ какъ еще до моего пріѣзда предупредила хозяевъ, чтобъ ее разсчитали, и, какъ я отдалъ ей деньги, она въ ночь собралась и уѣхала.
— Куда жъ она уѣхала?—спросилъ Чайкинъ.
— Въ Нью-Іоркъ. На пароходѣ сегодня утромъ... съ моими денежками. Такъ и разсыльный, что у гостиницы стоить, мнѣ объяснилъ. Онъ и вещи ея возилъ на пароходъ и видѣлъ, какъ она уѣхала. Ну, я изъ гостиницы въ отчаянности побѣжалъ въ участокъ...
