русскаго матроса выражать чуть ли не всѣ свои чувства ругательствами.
И, словно бы нѣсколько уснокоивпшсь послѣ фонтана брани, выпущенной имъ по адресу Клары, онъ присѣлъ на кровать и, закуривши дешевую манилку, продолжалъ:
— Ужъ и тогда, за обѣдомъ, когда Билль ругалъ меня, что я отдалъ деньги безъ всякой расписки, я, признаться, вошелъ въ сумлѣніе...
— Почему?
— А потому, что какъ явился я къ ней, она все разспрашивала, сколько у меня денегъ, и стала требовать, чтобы я ихъ отдалъ ей спрятать: «У меня,—говорить, —сохраннѣй будутъ, а то вы,—говорить, —хвастать опять будете деньгами». Ну, я, извѣстно, безъ всякой дурной мысли и отдалъ... А какъ Билль закаркалъ, я и припомнилъ, какъ она деньги на сохранность просила... Однако, вскорѣ успокоился... Думаю: нельзя такой гадости сдѣлать, ежели ты увѣряешь человѣка въ своей приверженности.
— А она увѣряла?
— Еще какъ!... Въ этомъ самомъ и была мнѣ, дураку, крышка... Я уши и развѣсилъ... вѣрилъ всему, что она мнѣ врала...
— Какъ же не вѣрить? И ты вовсе не дуракъ, Дунаевъ, что вѣрилъ...
— Теперь ужъ шабашъ... Никому не повѣрю... Совсѣмъ мериканцемъ стану!
— Это ты съ сердцовъ, зря говоришь, Дунаевъ. Ежели никому не вѣрить, то жить на свѣтѣ никакъ невозмояшо... Звѣрь, и тотъ довѣряетъ...
Но Дунаевъ пропустилъ мимо ушей замѣчаніе Чайкина и продолжалъ:
— Какъ проводили мы давеча Билля, опять меня сумлѣніе взяло, и я заторопился въ гостиницу, гдѣ эта самая дрянь въ горничныхъ... Прихожу, и по черному ходу бѣгомъ наверхъ, въ пятый этажъ... Она въ седьмомъ коридорѣ служила вмѣстѣ съ другой и жила вмѣстѣ съ ней въ комнатѣ подъ самой крышей... Встрѣтилъ я эту товар-
