Но прошло нѣсколько мгновеній, и матросъ все припомнилъ и понялъ. Понялъ и ужаснулся при мысли о томъ. что онъ на берегу, вмѣсто того, чтобы быть на клиперѣ. А еси «Проворный» уже ушелъ, и онъ останется одинъ-одинешенекъ на чужбинѣ, далеко, далеко отъ родной стороны? Никогда ужъ не видать ему родины.
И онъ вскочилъ съ приплюснутаго тонкаго и жесткаго тюфяка съ такой стремительностью, словно бы въ тюфякѣ вдругъ оказалась игла. Вскочилъ и торопливо сталъ одѣваться, чтобы немедленно бѣжать на пристань, нанять шлюпку и ѣхать на клиперъ.
«А тамъ будь, что будетъ!» подумалъ онъ въ отчаяніи.
Въ немъ, въ этомъ молодомъ матросѣ, благодаря счастливымъ условіямъ его прежней жизни, еще жило присущее каждому человѣку чувство человѣческаго достоинства.
Вотъ почему при мысли о томъ, какъ его будутъ наказывать на клиперѣ, рѣшимость молодого матроса ослабѣвала. Сомнѣнія закрадывались въ душу. Вчерашнія слова стараго еврея, его жены и дочери о томъ, какъ хорошо и свободно можно жить въ Америкѣ, невольно припоминались Чайкину и смущали его какими-то смутными надеждами на свѣтлое будущее.
Не зная на что рѣшиться, онъ отворилъ двери и въ большой комнатѣ увидалъ молодую Ревекку.
Довольно красивая, со смуглымъ, почти бронзовымъ лицомъ и густыми черными волосами, пряди которыхъ спадали на лобъ, однтая въ ярко-пунцовую кофточку, она, не спнша, собирала на столъ, разставляя чашки.
— Здравствуйте! — ласково промолвила она, увидавъ матросика.
— Здравствуйте!
— Сейчасъ будетъ готовъ кофе. Хорошо ли спали? — спрашивала он, гладя на Чайкина своими большими черными глазами.
Въ этомъ сочувственномъ взглядѣ было что-то такое скорбное, что чайкинъ невольно пожалѣлъ еврейку, рѣшивъ про себя, что у нея должно быть на сердцѣ тяжкое горе.
И онъ такъ же сочувственно взглянулъ на нее, когда отвѣтилъ:
