— Да полно вамъ спорить!—вступился Чайкинъ, видя, какъ горячился Кирюшкинъ, и хорошо понимавшій, что его не разубѣдить.
— Мнѣ что спорить... Я россійскій и россійскимъ останусь. А тебя, Вась, мнѣ жалко, что ты въ мериканцы пошелъ. Не будь ты такимъ щуплымъ, я сказалъ бы тебѣ: возвращайся на«Проворный»... А тебѣ нельзя... И очень тебя жаль, потому... какъ ты жалостливый. И я за твое здоровье... выпью еще. Эй, бой черномазый!—крикнулъ Кирюшкинъ, обращаясь къ негру.
— Будетъ, Иванычъ.
— Одинъ стаканчикъ, Вась... Дозволь...
— Право, не надо, Иванычъ. Какъ бы тебя Долговязый опять не наказалъ, какъ вернешься.
— Я въ своемъ видѣ. И я никого не боюсь. А я тебя очень даже люблю, матросикъ. Жалѣешь ты старую пьяницу! А, вѣдь, меня, братцы вы мои, не жалѣли! Никто не жалѣлъ Кирюшкина. Поэтому, можетъ, я и пьяница.
— А ты, Иванычъ, брось.
— Бросить? Никакъ это невозможно, Вась.
— Я, Иванычъ, бросилъ!—проговорилъ Дунаевъ.—Прежде здорово запивалъ, и бросилъ.
— Какъ мериканцемъ сталъ?
— Вначалѣ и американцемъ пилъ!—засмѣялся Дунаевъ.
— Почему же ты бросилъ?
— Чтобы при дѣлѣ надлежаще быть.
— И я свое дѣло сполняю, какъ слѣдоваетъ. А ежели на берегу, то что мнѣ и дѣлать на берегу? Понялъ, Вась?
— Понялъ, Иванычъ. А все-таки... уважь... не пей больше!
— Уважить?
— То-то, уважъ....
— Тебя, Вась, уважу... Во какъ уважу... Изволь! Не буду больше, но только вы, братцы, меня караульте, пока я на ногахъ...
Чайкинъ предложилъ Кирюшкину погулять по городу.
— Ну, его... Что тамъ смотрѣть!
