дочери, которыхъ очень любилъ и ради которыхъ зачерствѣло его сердце.
И — странное дѣло — несмотря на то, что онъ лишился хорошаго гешефта, это вынужденное рѣшеніе пощадить матроса смягчило жестокія черты лица стараго еврея, и въ душѣ его пробудилось что-то, похожее на жалость, когда онъ вмѣстѣ съ женой вошелъ въ комнату и увидѣлъ задумчивое и необыкновенно тоскливое лицо Чайкина. Вся его худощавая, тонкая фигура производила впечатлѣніе чего-то хрупкаго, деликатнаго.
— А вы, землякъ, не очень-то печальтесь… Богъ захочетъ, все хорошо пойдетъ! — проговорилъ не безъ искреняго участія старый еврей, присаживаясь около матроса.
Ради бреежливости онъ уже снялъ сюртукъ и былъ въ толстой вязаной фуфайкѣ, засаленно и грязной до невозможности.
— Спасибо на добромъ словѣ, Абрамъ Исакычъ! — горячо проговорилъ благодарный Чайкинъ. — Но только очень, я вамъ скажу, тоска сосетъ… У насъ старшій офицеръ и неприведи Богъ…
— Такъ не ѣзжайте. Сюда многше изъразныхъ мѣстовъ пріѣзжаютъ! — ласково сказала пожилая еврейка.
— Пропадешь здѣсь… Ни слова не знаю по-здѣшнему.
— Научитесь. И мы пріѣхали — ни слова не знали, а научились.
— А трудно?
— И вовсе не труно. А у васъ въ Россіи папеньки и мамеька?
— Мать одна, а братьевъ ровно и нѣтъ.
— Маменьку можно сюда выписать, ежели, Богъ дастъ, разживетесь!.. А вы покушать не хотите ли, господинъ матросъ? Тамъ у меня рыба холодная есть. Хотите?
Чайкинъ поблагодарилъ, отказался и сказалъ:
— И никакого я ремесла не знаю, окромя мужицкаго да вотъ по флотской, значитъ, части.
— По этой части хорошее жалованье можно получать… Пятнадцать долларовъ въ мѣсяцъ на всемъ готовомъ, а? Это не то, что казенный человѣкъ получаетъ… Хе-хе-хе.
